Книга Вальпургиева ночь, или Шаги Командора читать онлайн Венедикт Ерофеев
Венедикт Ерофеев. Вальпургиева ночь, или Шаги Командора
В трагедии участвуют:
Старший врач больницы (доктор).
Натали, Люси, Тамарочка – медсестры.
Боренька – медбрат по кличке Мордоворот .
Гуревич .
Прохоров – староста третьей палаты.
Алеха , по кличке Диссидент ,– оруженосец Прохорова.
Вова – меланхолический старичок из деревни.
Сережа Клейнмихель – тихоня и прожектер.
Витя – застенчивый обжора.
Стасик – декламатор и цветовод.
Коля – интеллектуал и слюнтяй.
Пашка Еремин – комсорг третьей палаты.
«Контр‑адмирал» Михалыч .
Хохуля – старый сексуальный мистик и сатанист.
Толстые санитары с носилками, в последнем акте уносящие трупы.
Все происходит 30 апреля, потом ночью, потом в часы первомайского рассвета.
Акт первый (он же – пролог)
Приемный покой. Слева от зрителя – жюри: старший врач больницы, очень смахивающий на композитора Георгия Свиридова, с почти квадратной физией и в совершенно квадратных очках – в дальнейшем будем называть его просто доктор . По обе стороны от него две дамы в белых халатах: занимающая почти пол‑авансцены Тамарочка и сутуловатая, на все отсутствующая, в очках и с бумагами, Люси . Позади них мерно прохаживается санитар и медбрат Боренька , он же Мордоворот, и о нем вся речь впереди. По другую сторону стола ‑ только что доставленный «чумовозом» («скорой помощью») Гуревич .
Доктор . Ваша фамилия, больной?
Гуревич . Гуревич.
Доктор . Значит Гуревич. А чем вы можете подтвердить, что вы Гуревич, а не… Документы какие‑нибудь есть при себе?
Гуревич . Никаких документов, я их не люблю. Рене Декарт говорил, что…
Доктор (поправляет очки). Имя‑отчество?
Гуревич . Кого? Декарта?
Доктор . Нет‑нет, больной, ваше имя‑отчество!…
Гуревич . Лев Исаакович.
Доктор (из‑под очков, в сторону очкастой Люси). Отметьте.
Люси . Что отметить, простите?
Доктор . Все! Все отметить!… Родители живы?…
Гуревич . Живы.
Доктор . Интересно, как их зовут.
Гуревич . Исаак Гуревич. Маму – Розалия Павловна…
Доктор . Она тоже Гуревич?
Гуревич . Да. Но она русская.
Доктор . И кого вы больше любите, маму или папу? Это для медицины совсем немаловажно.
Гуревич . Больше все‑таки папу. Когда мы с ним переплывали Геллеспонт…
Доктор (очкастой Люси). Отметьте у себя. Больше любит папу‑еврея, чем русскую маму… А зачем вас понесло на Геллеспонт? Ведь это, если мне не изменяют познания в географии, еще не наша территория…
Гуревич . Ну, это как сказать. Вся территория – наша. Вернее, будет нашей.
Доктор . А… очень широк, этот Геллеспонт?
Гуревич . Несколько Босфоров.
Доктор . Это вы что же – расстояние измеряете в босфорах? Вам повезло, больной, вашим соседом по палате будет человек: он измеряет время тумбочками и табуретками. Вы с ним споетесь. Так что же такое Босфор?
Гуревич . Ничего нет проще. Даже вы поймете. Когда я по утрам выхожу из дому и иду за бормотухой, то путь мой до магазина занимает ровно шестьсот семьдесят моих шагов,– а по Брокгаузу это точная ширина Босфора.
Доктор . Пока все ясно. И часто вы вот так прогуливаетесь?
Гуревич . Когда как. Другие чаще. Но я, в отличие от них, без всякого форсу и забубенности. Я – только когда печален…
Доктор . А на какие средства вы… каждый день переходили этот ваш Босфор? Это очень важно…
Гуревич . Так ведь мне все равно, какая работа – массовый сев гречихи и проса… или наоборот… Сейчас я состою в хозмагазине, в должности татарина.
Читать «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» — Ерофеев Венедикт — Страница 1
Венедикт Ерофеев
Вальпургиева ночь или Шаги Командора
В трагедии участвуют:
Врач приемного покоя больницы.
Две его ассистентки:
Одна (Валентина) – в очках, поджарая и дробненькая. И больше секретарша, чем ассистентка.
Другая – Зинаида Николаевна – багровая и безмерная.
Старший врач Игорь Львович Ранинсон.
Прохоров – староста 3-й палаты и диктатор 2-й.
Гуревич.
Алеха по кличке Диссидент, оруженосец Прохорова.
Вова – меланхолический старичок из деревни.
Сережа Клейнмихель – тихоня и прожектёр.
Витя.
Стасик – декламатор и цветовод.
Комсорг 3-й палаты Пашка Еремин.
Контр-адмирал Михалыч.
Медсестра Люси.
Медсестра Натали.
Медсестра-санитарка Тамарочка.
Медбрат Боренька по кличке Мордоворот.
Хохуля – сексуальный мистик и сатанист.
Толстые санитары с носилками, в последнем акте уносящие трупы.
Все происходит 30 апреля, потом ночью, потом в часы первомайского рассвета.
Досточтимый Мур!
Отдаю на твой суд, с посвящением тебе, первый свой драматический опыт: «Вальпургиева ночь» (или, если угодно, «Шаги Командора»). Трагедия в пяти актах. Она должна составить вторую часть триптиха «Драй нэхте»».
Первая ночь, «Ночь на Ивана Купалу» (или проще «Диссиденты») делана пока только на одну четверть и обещает быть самой веселой и самой гибельной для всех ее персонажей. Тоже трагедия и тоже в пяти актах.
Третью – «Ночь перед Рождеством» – намерен кончить к началу этой зимы.
Все Буаловские каноны во всех трех «Ночах» будут неукоснительно соблюдены:
Эрсте Нахт – приемный пункт винной посуды;
Цвайте Нахт – 31-е отделение психбольницы;
Дритте Нахт – православный храм, от паперти до трапезной.
И время: вечер – ночь – рассвет.
Если «Вальпургиева ночь» придется тебе не по вкусу, – я отбрасываю к свиньям собачьим все остальные ночи и сажусь переводить кого-нибудь из нынешних немцев.
А ты подскажешь мне, кто из них этого заслуживает.
Венедикт. Ер.[1]
Весна 1985 г.
Первый акт
Он же Пролог. Приемный покой. Слева от зрителя – жюри: старший врач приемного покоя, смахивающий на композитора Георгия Свиридова, с почти квадратной физией и в совершенно квадратных очках. По обе стороны от него – две дамы в белых халатах: занимающая почти полавансцены Зинаида Николаевна и сутуловатая, на все отсутствующая, в очках и с бумагами, Валентина. Позади них мерно прохаживается санитар и медбрат Боренька, он же Мордоворот, и о нем речь впереди. По другую сторону стола только что доставленный «чумовозом» (скорой помощью) Л. И. Гуревич.
Доктор: Ваша фамилия, больной?
Гуревич: Гуревич.
Доктор: Значит, Гуревич. А чем вы можете подтвердить, что вы Гуревич, а не… Документы какие-нибудь есть при себе?
Гуревич: Никаких документов, я их не люблю. Рене Декарт говорил, что…
Доктор (поправляя очки): Имя-отчество?
Гуревич: Кого? Декарта?..
Доктор: Нет, нет, больной, ваше имя-отчество!
Гуревич: Лев Исаакович.
Доктор (из-под очков, в сторону очкастой Валентины): Отметьте.
Валентина: Что отметить, простите?
Доктор: Все! Все отметить!.. Родители живы?.. И зачем вам лгать, Гуревич?.. если вы совсем не Гуревич… Так, я еще раз повторяю: ваши родители живы?..
Гуревич: Оба живы, и обоих зовут…
Доктор: Интересно, как их зовут.
Гуревич: Исаак Гуревич. А маму – Розалия Павловна…
Доктор: Она тоже Гуревич?
Гуревич: Да. Но она русская.
Доктор: Ну, а как обстоит дело с вашей матерью?
Гуревич: Вы бестактны, доктор. Что значит «как обстоит дело с матерью?» А с вашей, если вы не сирота, как обстоит?
Первый акт.
Приемный покой. Старший врач приемного покоя. По обе стороны от него – две дамы в белых халатах: Зинаида Николаевна и сутуловатая, в очках и с бумагами – Валентина. Позади – санитар и медбрат Боренька, он же Мордоворот. По другую сторону стола доставленный «чумовозом» Л. И. Гуревич.
Доктор: Обратите внимание, больной, я не раздражаюсь. Того же прошу и от вас… А кого вы больше любите, маму или папу? Это для медицины совсем немаловажно.
Гуревич: Больше все-таки папу. Когда мы с ним переплывали Геллеспонт…
Доктор (очкастой Валентине): Отметьте у себя. Больше любит папу-еврея, чем русскую маму… А зачем вас понесло на Геллеспонт? Ведь это, если мне не изменяют познания в географии, – ведь это еще не наша территория…
Гуревич: Ну, это как сказать. Вся территория – наша. Вернее, будет нашей. Но нам не дают туда погулять – видимо, из миротворческих соображений: чтобы мы довольствовались шестой частью обитаемой суши.
Доктор: А… очень широк, этот Геллеспонт?..
Гуревич: Несколько Босфоров.
Доктор: Это вы что же – расстояние измеряете в босфорах? Вам повезло, больной, вашим соседом по палате будет человек, он измеряет время тумбочками и табуретками, вы с ним споетесь. Так что же такое Босфор?
Гуревич: Ничего нет проще. Даже вы поймете. Когда я по утрам выхожу из дому и иду за бормотухой, то путь мой до магазина занимает ровно 670 моих шагов – а по Брокгаузу, это точная ширина Босфора.
Доктор: Пока все ясно. И часто вы вот так прогуливались?
Гуревич: Когда как. Другие – чаще… Но я – в отличие от них – без всякого форсу и забубенности. Я – только когда печален…
Доктор:
Н-ну, печаль печалью. А на какие средства вы… каждый день переходили этот ваш Босфор? Это очень важно…Гуревич: Так ведь мне все равно, какая работа, я на все готов – массовый сев гречихи и проса… или наоборот… Сейчас я состою в хоз-магазине, в должности татарина.
Зинаида Николаевна: И сколько вам плотят?
Гуревич: Мне платят ровно столько, сколько моя Родина сочтет нужным. А если б мне показалось мало, ну, я надулся бы, например, и Родина догнала бы меня и спросила: «Лева, тебе этого мало? Может, тебе немножко добавить?» – я бы сказал: «Все хорошо, Родина, отвяжись, у тебя у самой ни хуя нету».
Доктор (из соображений авантажности): Я понял, что вы больше вольный мореплаватель, а не татарин из хозмага. Встаньте. Сдвиньте ноги. Зажмурьте глаза. Протяните руки вперед.
Гуревич (делает то, что предписывают): Я могу сесть?
Доктор: Можете, можете. Довольно. Нам уже по существу все понятно. Вот – одна еще деталь: о том, женаты вы или нет, я не спрашиваю, но есть ли у вас женщина, к которой расположено ваше сердце, та, что сопровождает вас в жизни?
Гуревич: Конечно, есть. Вернее, конечно, была. Когда мы вместе с нею переплывали Гиндукуш… она разбила свою прекрасную голову… о скалы Британского Самоа. В эту минуту (Гуревич почти плачет) …и вот в эту минуту – судьба выбила палочку из рук маэстро. Я утонул, но выплыл – вы рады, что я выплыл?
Доктор: Из Гиндукуша?
Гуревич: Из Гиндукуша. А чего стоит выплыть из Гиндукуша, если прежде человеку покорялись Дарданеллы?
Доктор: Вот-вот. Для нас такой пациент – большая редкость, я рад, что вы не утонули. А вот когда вы плавали – вы брали с собой бутылку?
Венедикт Ерофеев «Вальпургиева ночь, или Шаги командора»
«Вальпургиева ночь, или Шаги Командора. Трагедия в 5-ти актах.»
Пьеса представляет собой вторую (центральную) часть трилогии «Drei Nachte»(«Три ночи»).
Начало работы над произведением — 31-го декабря 1984 года, окончание — 18 апреля 1985 года.
Первая публикация пьесы в журнале «Континент» (Париж) — № 45 и в Югославии (Jerofejev, Venedikt. Valpurgijska noc ili Koraci Komandora. Prev. Aleksandr Badnjarevic. Novi Sad: Polja, 1985).
В СССР опубликована в 1989 году (журнал Театр № 4 1989). Первая книжная публикация в СССР: в сб. «Восемь нехороших пьес» М.: Союзтеатр, 1990
«Ночи» предпослано посвящение Владимиру Муравьеву, Муру, переводчику английской литературы (это он вместе с А. Кистяковским впервые перевел на русский трилогию Толкина): «Досточтимый Мур! Отдаю на твой суд, с посвящением тебе, первый свой драматический опыт: «Вальпургиева ночь» (или, если угодно, «Шаги Командора»). Трагедия в пяти актах. Она должна составить вторую часть триптиха «Драй Нэхте».
Первая ночь, «Ночь на Ивана Купала» (или проще «Диссиденты»), сделана пока только на одну четверть и обещает быть самой веселой и самой гибельной для всех персонажей. Тоже трагедия, и тоже в пяти актах. Третью — «Ночь перед Рождеством» — намерен кончить к началу этой зимы.
Все буаловские каноны во всех трех «Ночах» будут неукоснительно соблюдены:
Эрсте Нахт — приемный пункт винной посуды;
Цвайте Нахт — 31-е отделение психбольницы;
Дритте Нахт — православный храм, от паперти до трапезной. И время: вечер — ночь — рассвет.
Если «Вальпургиева ночь» придется тебе не по вкусу — я отбрасываю к свиньям собачьим все остальные ночи и сажусь переводить кого-нибудь из нынешних немцев. А ты подскажешь мне, кто из них этого заслуживает.
Венедикт Ер. Весна 85 г.»
Ни начала, ни продолжения «Вальпургиевой ночи» Ерофеев, увы, так и не дописал. К третьей части трилогии он не приступал вообще. Рак горла помешал ему это сделать.
Венедикт Ерофеев — Вальпургиева ночь читать онлайн бесплатно
Венедикт Ерофеев
ВАЛЬПУРГИЕВА НОЧЬ
или
Шаги Командора
.
Досточтимый Мур![1]
Отдаю на твой суд, с посвящением тебе, первый свой драматический опыт: «Вальпургиева ночь» (или, если угодно, «Шаги Командора»). Трагедия в пяти актах. Она должна составить вторую часть триптиха «Драй нэхте».
Первая ночь, «Ночь на Ивана Купалу» (или проще «Диссиденты») делана пока только на одну четверть и обещает быть самой веселой и самой гибельной для всех ее персонажей. Тоже трагедия и тоже в пяти актах.
Третью — «Ночь перед Рождеством» — намерен кончить к началу этой зимы.
Все Буаловские каноны во всех трех «Ночах» будут неукоснительно соблюдены:
Эрсте Нахт — приемный пункт винной посуды;
Цвайте Нахт — 31-е отделение психбольницы;
Дритте Нахт — православный храм, от паперти до трапезной.
И время: вечер — ночь — рассвет.
Если «Вальпургиева ночь» придется тебе не по вкусу, — я отбрасываю к свиньям собачьим все остальные ночи и сажусь переводить кого-нибудь из нынешних немцев.
А ты подскажешь мне, кто из них этого заслуживает.
Венедикт. Ер.
Весна 1985 г.
В трагедии участвуют:
Старший врач больницы (доктор).
Натали, Люси, Тамарочка — медсестры.
Боренька — медбрат по кличке Мордоворот.
Гуревич.
Прохоров — староста третьей палаты.
Алеха, по кличке Диссидент, — оруженосец Прохорова.
Вова — меланхолический старичок из деревни.
Сережа Клейнмихель — тихоня и прожектер.
Витя — застенчивый обжора.
Стасик — декламатор и цветовод.
Коля — интеллектуал и слюнтяй.
Пашка Еремин — комсорг третьей палаты.
«Контр-адмирал» Михалыч.
Хохуля — старый сексуальный мистик и сатанист.
Толстые санитары с носилками, в последнем акте уносящие трупы.
Все происходит 30 апреля, потом ночью, потом в часы первомайского рассвета.
Акт первый
(он же — пролог)
Приемный покой. Слева от зрителя — жюри: старший врач больницы, очень смахивающий на композитора Георгия Свиридова, с почти квадратной физией и в совершенно квадратных очках — в дальнейшем будем называть его просто доктор. По обе стороны от него две дамы в белых халатах: занимающая почти пол-авансцены Тамарочка и сутуловатая, на все отсутствующая, в очках и с бумагами, Люси. Позади них мерно прохаживается санитар и медбрат Боренька, он же Мордоворот, и о нем вся речь впереди. По другую сторону стола — только что доставленный «чумовозом» («скорой помощью») Гуревич.
Доктор. Ваша фамилия, больной?
Гуревич. Гуревич.
Доктор. Значит Гуревич. А чем вы можете подтвердить, что вы Гуревич, а не… Документы какие-нибудь есть при себе?
Гуревич. Никаких документов, я их не люблю. Рене Декарт говорил, что…
Доктор (поправляет очки). Имя-отчество?
Гуревич. Кого? Декарта?
Доктор. Нет-нет, больной, ваше имя-отчество!..
Гуревич. Лев Исаакович.
Доктор (из-под очков, в сторону очкастой Люси). Отметьте.
Люси. Что отметить, простите?
Доктор. Все! Все отметить!.. Родители живы?..
Гуревич. Живы.
Доктор. Интересно, как их зовут.
Гуревич. Исаак Гуревич. Маму — Розалия Павловна…
Доктор. Она тоже Гуревич?
Гуревич. Да. Но она русская.
Доктор. И кого вы больше любите, маму или папу? Это для медицины совсем немаловажно.
Гуревич. Больше все-таки папу. Когда мы с ним переплывали Геллеспонт…
Доктор (очкастой Люси). Отметьте у себя. Больше любит папу-еврея, чем русскую маму… А зачем вас понесло на Геллеспонт? Ведь это, если мне не изменяют познания в географии, еще не наша территория…
Гуревич. Ну, это как сказать. Вся территория — наша. Вернее, будет нашей.
Доктор. А… очень широк, этот Геллеспонт?
Гуревич. Несколько Босфоров.
Доктор. Это вы что же — расстояние измеряете в босфорах? Вам повезло, больной, вашим соседом по палате будет человек: он измеряет время тумбочками и табуретками. Вы с ним споетесь. Так что же такое Босфор?
Гуревич. Ничего нет проще. Даже вы поймете. Когда я по утрам выхожу из дому и иду за бормотухой, то путь мой до магазина занимает ровно шестьсот семьдесят моих шагов, — а по Брокгаузу это точная ширина Босфора.
Доктор. Пока все ясно. И часто вы вот так прогуливаетесь?
Гуревич. Когда как. Другие чаще. Но я, в отличие от них, без всякого форсу и забубенности. Я — только когда печален…
Доктор. А на какие средства вы… каждый день переходили этот ваш Босфор? Это очень важно…
Гуревич. Так ведь мне все равно, какая работа — массовый сев гречихи и проса… или наоборот… Сейчас я состою в хозмагазине, в должности татарина.
Доктор. И сколько вам платят?
Гуревич. Мне платят ровно столько, сколько моя Родина сочтет нужным. А если б мне показалось мало, ну, я надулся бы, например, и Родина догнала бы меня и спросила: «Лева, тебе этого мало? Может быть, немножко добавить?» Я бы сказал: «Все хорошо, отвяжись, Родина, у тебя у самой ни хрена нету».
Доктор (из соображений авантажности). Я понял, что вы больше вольный мореплаватель, а не татарин из хозмага. Встаньте. Сдвиньте ноги. Зажмурьте глаза. Протяните руки вперед.
Гуревич (делает то, что ему предлагают). Я могу сесть?
Доктор. Можете, можете. Довольно. Нам уже по существу все понятно… Кстати, какое сегодня число на дворе? Год? Месяц?
Гуревич. Какая разница?.. Да и все это для России мелковато — дни, тысячелетия…
Доктор. Понятно. Скажите, больной: случаются ли у вас какие-нибудь наваждения, иллюзии, химеры, потусторонние голоса?..
Гуревич. Вот этим обрадовать вас не могу — не случалось. Но…
Доктор. Что все-таки «но»?..
Гуревич. Да вот я о химерах… Ну, для ради чего, например, я изъездил весь свет, пересекал все куэнь-луни, взбирался на вершины Кон-Тики — и узнал из всего этого только одно: в городе Архангельске пустую винную посуду сдавать на улице Розы Люксембург!
Читать дальшеВальпургиева ночь, или Шаги Командора. Пьеса
Это письмо Вен.Ерофеев послал своему другу В.Муравьеву сразу после написания пьесы.
Досточтимый Мур!
Отдаю на твой суд, с посвящением тебе, первый свой драматический опыт: «Вальпургиева ночь» (или, если угодно, «Шаги Командора»). Трагедия в пяти актах. Она должна составить вторую часть триптиха «Драй Нэхте».
Первая ночь, «Ночь на Ивана Купала» (или, проще, «Диссиденты»), сделана пока только на одну четверть и обещает быть самой веселой и самой гибельной для всех ее персонажей. Тоже трагедия и тоже в пяти актах. Третью — «Ночь перед Рождеством» — намерен кончить к началу этой зимы.
Все Буаловские каноны во всех трех «Ночах» будут неукоснительно соблюдены:
Эрсте Нахт — приемный пункт винной посуды;
Цвайте Нахт — 31-е отделение психбольницы;
Дритте Нахт — православный храм, от паперти до трапезной.
И время: вечер — ночь — рассвет.
Если «Вальпургиева ночь» придется тебе не по вкусу, — я отбрасываю к свиньям собачьим все остальные ночи и сажусь переводить кого-нибудь из нынешних немцев. А ты подскажешь мне, кто из них этого заслуживает.
Венедикт Ер.
Весна 85 г.
В трагедии участвуют:
Врач приемного покоя психбольницы
Две его ассистентки-консультантши:
Одна (Валентина) — в очках, поджарая и дробненькая. И больше секретарша, чем ассистентка
Другая — Зинаида Николаевна, багровая и безмерная
Старший врач Игорь Львович Ранинсон
Прохоров — староста 3-й палаты и диктатор 2-й
Гуревич
Алеха по кличке Диссидент, оруженосец Прохорова
Вова — меланхолический старичок из деревни
Сережа Клейнмихель — тихоня и прожектер
Витя
Стасик — декламатор и цветовод
Коля
Комсорг 3-й палаты Пашка Еремин
«Контр-адмирал» Михалыч
Медсестра Люси
Медсестра Натали
Медсестра-санитарка Тамарочка
Медбрат Боренька по кличке Мордоворот
Хохуля — сексуальный мистик и сатанист
Толстые санитары с носилками, в последнем акте уносящие трупы.
Все происходит 30 апреля, потом ночью,
потом в часы первомайского рассвета.
Первый акт
Oн же Пролог. Приемный покой. Слева от зрителя — жюри: старший врач приемного покоя, смахивающий на композитора Георгия Свиридова, с почти квадратной физией и в совершенно квадратных очках. По обе стороны от него — две дамы в белых халатах: занимающая почти пол-авансцены Зинаида Николаевна и сутуловатая, на все отсутствующая, в очках и с бумагами, Валентина. Позади них мерно прохаживается санитар и медбрат Боренька, он же Мордоворот, и о нем речь впереди. По другую сторону стола только что доставленный «чумовозом» (скорой помощью) Л.И.Гуревич.
Доктор: Ваша фамилия, больной?
Гуревич: Гуревич.
Доктор: Значит, Гуревич. А чем вы можете подтвердить, что вы Гуревич, а не… Документы какие-нибудь есть при себе?
Гуревич: Никаких документов, я их не люблю. Рене Декарт говорил, что…
Доктор (поправляя очки): Имя-отчество?
Гуревич: Кого? Декарта?..
Доктор: Нет, нет, больной, ваше имя-отчество!
Гуревич: Лев Исаакович.
Доктор (из-под очков, в сторону очкастой Валентины): Отметьте.
Валентина: Что отметить, простите?
Доктор: Все! Все отметить!.. Родители живы?.. И зачем вам лгать, Гуревич?.. если вы совсем не Гуревич… Так, я еще раз повторяю: ваши родители живы?..
Гуревич: Оба живы, и обоих зовут…
Доктор: Интересно, как их зовут.
Гуревич: Исаак Гуревич. А маму — Розалия Павловна…
Доктор: Она тоже Гуревич?
Гуревич: Да. Но она русская.
Доктор: Ну, а как обстоит дело с вашей матерью?
Гуревич: Вы бестактны, доктор. Что значит «как обстоит дело с матерью?» А с вашей, если вы не сирота, как обстоит?
Доктор: Обратите внимание, больной, я не раздражаюсь. Того же прошу и от вас… А кого вы больше любите, маму или папу? Это для медицины совсем немаловажно.
Гуревич: Больше все-таки папу. Когда мы с ним переплывали Геллеспонт…
Доктор (очкастой Валентине): Отметьте у себя. Больше любит папу-еврея, чем русскую маму… А зачем вас понесло на Геллеспонт? Ведь это, если мне не изменяют познания в географии, — ведь это еще не наша территория…
Гуревич: Ну, это как сказать. Вся территория — наша. Вернее, будет нашей. Но нам не дают туда погулять — видимо, из миротворческих соображений: чтобы мы довольствовались шестой частью обитаемой суши.
Доктор: А… очень широк, этот Геллеспонт?..
Гуревич: Несколько Босфоров.
Доктор: Это вы что же — расстояние измеряете в босфорах? Вам повезло, больной, вашим соседом по палате будет человек, он измеряет время тумбочками и табуретками, вы с ним споетесь. Так что же такое Босфор?
Гуревич: Ничего нет проще. Даже вы поймете. Когда я по утрам выхожу из дому и иду за бормотухой, то путь мой до магазина занимает ровно 670 моих шагов — а по Брокгаузу, это точная ширина Босфора.
Доктор: Пока все ясно. И часто вы вот так прогуливались?
Гуревич: Когда как. Другие — чаще… Но я — в отличие от них — без всякого форсу и забубенности. Я — только когда печален…
Доктор: Н-ну, печаль печалью. А на какие средства вы… каждый день переходили этот ваш Босфор? Это очень важно…
Гуревич: Так ведь мне все равно, какая работа, я на все готов — массовый сев гречихи и проса… или наоборот… Сейчас я состою в хозмагазине, в должности татарина.
Зинаида Николаевна: И сколько вам плотят?
Гуревич: Мне платят ровно столько, сколько моя Родина сочтет нужным. А если б мне показалось мало, ну, я надулся бы, например, и Родина догнала бы меня и спросила: «Лева, тебе этого мало? Может, тебе немножко добавить?» — я бы сказал: «Все хорошо, Родина, отвяжись, у тебя у самой ни хуя нету».
Доктор (из соображений авантажности): Я понял, что вы больше вольный мореплаватель, а не татарин из хозмага. Встаньте. Сдвиньте ноги. Зажмурьте глаза. Протяните руки вперед.
Гуревич (делает то, что предписывают): Я могу сесть?
Доктор: Можете, можете. Довольно. Нам уже по существу все понятно. Вот — одна еще деталь: о том, женаты вы или нет, я не спрашиваю: но есть ли у вас женщина, к которой расположено ваше сердце, та, что сопровождает вас в жизни?
Гуревич: Конечно, есть. Вернее, конечно, была. Когда мы вместе с нею переплывали Гиндукуш… она разбила свою прекрасную голову… о скалы Британского Самоа.
В эту минуту (Гуревич почти плачет) …и вот в эту мину¬-
ту — судьба выбила палочку из рук маэстро. Я утонул, но выплыл — вы рады, что я выплыл?
Доктор: Из Гиндукуша?
Гуревич: Из Гиндукуша. А чего стоит выплыть из Гиндукуша, если прежде человеку покорялись Дарданеллы?
Доктор: Вот-вот. Для нас такой пациент — большая редкость, я рад, что вы не утонули. А вот когда вы плавали — вы брали с собой бутылку?
Гуревич: Еще бы! И какую бронебойную! Уксуснокислого аммония — акулы его не выносят. Как только появляется акула — выливаешь на голову себе и своей подруге немножко уксуснокислого аммония, — и все, акулы кочевряжатся, вконец теряют свои пустые головы, ну… на прощание лизнут икры моей подруги… но ведь смешно было бы в такой ситуации ревновать… А когда уже дело доходило до Каракорума…
Доктор: А какое сегодня число на дворе? год? месяц?
Гуревич: Какая разница?.. Да и все это для России мелковато — дни, тысячелетия…
Доктор: Понятно. Скажите, больной: случаются ли у вас какие-нибудь наваждения, иллюзии, химеры, поту¬сторонние голоса..?
Гуревич: Вот этим обрадовать вас не могу, не случалось. Но…
Доктор: Что все-таки «но»..?
Гуревич: Да вот я о химерах… Ну для ради чего, например, я изъездил весь свет, пересекал все Куэнь-Луни, взбирался на вершины Кон-Тики, — и узнал из всего этого только одно — что в городе Архангельске пустую винную посуду лучше всего сдавать на улице Розы Люксембург!
Доктор: А еще какие странности?
Гуревич: Очень много. Допустим, является желание, чтобы небо было в одних Волопасах. Чтобы никаких других созвездий. И чтобы меня — под этими Волопасами — лишили бы чего-нибудь: чего-нибудь существенного, но не самого дорогого.
Доктор и медсестры нервничают. За их спинами безмятежно прогуливается Мордоворот Боренька.
Гуревич (продолжает): Но что мне до Волопасов и Плеяд, когда я стал замечать в себе вот какую странность: я обнаружил, что, подняв левую ногу, я не могу одновременно поднять и правую. Это меня подкосило. Я поделился моим недоумением с князем Голицыным…
Доктор дает знак левым глазом — с тем, чтобы Валентина записывала. Она лениво наклоняет конопатую голову.
Гуревич: …и вот мы с ним пили, пили, пили… чтобы привести мысли в ясность… И я спросил его шепотом — не потревожить бы кого, — да и кого, собственно, было тревожить, мы же были одни — кроме нас, никого… так вот, значит, я, чтоб никого не потревожить, спросил его шепотом: а почему у меня часы идут в обратную сторону? А он всмотрелся в меня, в часы, а потом говорит: «Да по тебе и незаметно, да и выпили, вроде, немного… но только и у меня пошли в обратную».
Доктор: Пить вам вредно, Лев Исакыч…
Гуревич: Будто я этого не понимаю. Говорить мне это сейчас — все равно, положим, что сказать венецианскому мавру, только что потрясенному содеянным, — сказать, что сдавление дыхательного горла и трахеи может вызвать паралич дыхательного центра вследствие асфиксии.
Доктор: Достаточно, по-моему… Значит, с князем Голицыным… А с виконтами, графьями, маркизами — не приходилось водку хлебать?..
Гуревич: Еще как приходилось. Мне, например, звонит граф Толстой…
Доктор: Лев?
Гуревич: Да отчего же непременно Лев! Если граф — то непременно Лев! Я вот тоже Лев, а ничуть не граф. Мне звонит правнук Льва — и говорит, что у него на столе две бутылки имбирной, а на закусь ничего нет, кроме двух анекдотов о Чапае…
Доктор: И он далеко живет, этот граф Толстой?
Гуревич: Совсем недалеко. Метро «Новокузнецкая», а там совсем рядом. Если вы давно не пили имбирной…
Доктор: А как вам Жозеф де Местр? Виконт де Бражелон? Вы бы их пригласили под забор, шлепнуть из горла… этой… как вы ее называете… бормотухи..?
Гуревич: Охотно. Но чтобы под этим забором были заросли бересклета… И — неплохо бы — анемоны… Но ведь, ходят слухи, они уже все эмигрировали…
Доктор: Анемоны?
Гуревич: Добро бы только анемоны. А то ведь и бражелоны, и жозефы, и крокусы. Все-все бегут. А зачем бегут? А куда бегут? Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится — так это запрет на скитальчество. И… неуважение к Слову. А во всем остальном…
Доктор (полномочный тон его переходит в чрезвычайный): Ну, а если с нашей Родиной стрясется беда? Ведь ни для кого не секрет, что наши недруги живут только одной мыслью: дестабилизировать нас, а уж потом окончательно… Вы меня понимаете? Мы с вами говорим не о пустяках. (Обращаясь к Зинаиде Николаевне.) Сколько у нас в России народностей, языков, племен..?
Зинаида Николаевна: А черт их знает… Полтыщи есть, наверняка.
Доктор: Вот видите: полтыщи. И как вы думаете, больной, в случае обстоятельств — перед лицом противника — какое племя окажется самым надежным? Вы — человек грамотный, знаете толк в бересклетах и анемонах — и знаете, что они от нас почему-то убегают… И вот — гроза разразилась — в каком вы строю, Лев Исаакович?
Гуревич: Вообще-то я противник всякой войны. Война портит солдат, разрушает шеренгу и пачкает мундиры. Великий Князь Константин Павлович. Но это ничего не значит. Как только моя Отчизна окажется на грани катастрофы…
Доктор (в сторону Валентины): Запишите и это.
Гуревич: Как только моя Отчизна окажется на грани катастрофы, когда она скажет: «Лева! Брось пить, вставай и выходи из небытия», — тогда…
Оживление в зале. Стук каблучков справа — и в приемный покой стремительно, но без суеты вплывает медсестра Натали. Глаза занимают почти половину улыбчатой физиономии. Ямка на щеке. Волосы на затылке, совершенно черные, скреплены немыслимой заколкой. Все отдает славянским покоем, кротостью, но и Андалузией — тоже.
Доктор: Вы очень кстати, Наталья Алексеевна (обычный обмен приветствиями между дамами, и все такое. Натали усаживается рядом с Зинаидой).
Натали: Новичок… Гуревич?! Сколько лет, сколько…
Доктор: Мы уже, по существу, заканчиваем беседу с больным. Не отвлекать внимания, Наталья Алексеевна, и никаких сепаратностей… Осталось выяснить только несколько обстоятельств — и в палату…
Гуревич (одушевленный присутствием Натали, продолжает): Мы говорили об Отчизне и катастрофе. Итак, я люблю Россию, она занимает шестую часть моей души. Теперь, наверно, уже немножко побольше… (Смех в зале.) Каждый нормальный гражданин должен быть отважным воином, точно так же, как всякая нормальная моча должна быть светло-янтарного цвета. (Вдохновенно цитирует из Хераскова.)
Готовы защищать отечество любезно,
Мы рады с целою вселенной воевать.
Но только вот какое соображение сдерживает меня: за такую Родину, такую Родину, я, нравственно плюгавый хмырь, просто недостоин сражаться.
Доктор: Ну почему же? Мы вас тут подлечим… и…
Гуревич: Ну так что ж, что подлечите?.. Я все равно ни за что не разберу, какой танк и куда идет. Я готов, конечно, броситься под любой танк, со связкою гранат или даже без связки…
Зинаида Николаевна: Да без связки-то зачем?
Гуревич: Неприятель взлетает на воздух, если даже под него кидаются вообще без ничего. Мой вам совет: больше читайте… Ну, а уж если не окажется ни одного танка поблизости — тогда хоть амбразура найдется точно. Чья — неважно. Я, не мешкая, падаю на нее грудью — и лежу на ней, лежу, пока наш алый стяг не взовьется над Капитолием.
Доктор: Паясничать, по-моему, уже достаточно. У нас, вы сегодня же убедитесь, их, скоморохов, пруд пруди. Как вы оцениваете ваше общее состояние? Или вы считаете — серьезно — свой мозг неповрежденным?
Гуревич (пока зануда-доктор синематографически и дедуктивно пощелкивает пальцами по столу): А вы — свой?
Доктор (желчно): Я вас просил, больной, отвечать только на мои вопросы, на ваши я буду отвечать, когда вы вполне излечитесь. Так как же обстоит с вашим общим состоянием, на ваш взгляд?
Гуревич: …Мне трудно сказать… Такое странное чувство… Ни-во-что-не-погруженность… ни-чем-не-взволнованность… ни-к-кому-не-расположенность… И как будто ты с кем-то помолвлен… а вот с кем, когда и зачем — уму непостижимо… Как будто ты оккупирован, и оккупирован-то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но все равно оккупирован… и такая… ничем-вроде-бы-не-потревоженность, но и ни-на-чем-не-распятость… ни-из-чего-неизблеванность. Короче, ощущаешь себя внутри благодати — и все-таки совсем не там… ну… как во чреве мачехи… (Аплодисменты.)
Доктор: Вам кажется, больной, что вы выражаетесь неясно. Ошибаетесь. А это гаерство с вас посшибут. Я на¬деюсь, что вы, при всей вашей наклонности к цинизму и фанфаронству, — уважаете нашу медицину и в палатах не станете буйствовать.
Гуревич (чуть взглянув на Натали, оправляющую свой белый халатик):
Мой папа говорил когда-то: «Лев,
Ты подрастешь — и станешь бонвиваном!»
Я им не стал. От юности своей
Стяжал я навык: всем повиноваться,
Кто этого, конечно, стоит. Да,
Я родился в смирительной рубашке. —
А что касается…
Доктор (нахмурясь, прерывает его): Я, по-моему, уже не раз просил вас не паясничать. Вы не на сцене, а в приемном покое… Можно ведь говорить и людским языком, без этих… этих…
Зинаида Николаевна (подсказывает): Шекспировских ямбов…
Доктор: Вот-вот, без ямбов, у нас и без того много мороки…
Гуревич: Хорошо, я больше не буду… вы говорили о нашей медицине, чту ли я ее? Чту — слово слишком нудное, по правде, и… плоскостопное…
Но я — но я влюблен в нее — и это
Без всякого фиглярства и гримас. —
Во все ее подъемы и паденья,
Во все ее потуги врачеванья
И немощей телесных, и душевных,
В ее первнство во Вселенной, в Разум
Немеркнущий, а — стало быть — и в очи,
И в хвост ее, и в гриву, и в уста,
И в…
На протяжении этой тирады Боренька Мордоворот тихонько, сзади, подходит к декламатору, ожидая знака, когда брать за загривок и волочь.
Доктор: Ну-ну-ну-ну, довольно, пациент. В дурдоме не умничают… Вы можете точно ответить, когда вас привозили сюда последний раз?
Гуревич: Конечно. Но только — видите ли? — я несколько иначе измеряю время. Само собой, не фаренгейтами, не тумбочками, не реомюрами. Но все-таки чуть-чуть иначе… Мне важно, например, какое расстояние отделяло этот день от осеннего равноденствия или… там… летнего солнцеворота… или еще какой-нибудь гадости. Направление ветров, например. Мы вот — большинство — не знаем даже, если ветер норд-ост, то куда он, собственно, дует: с северо-востока или на северо-восток, нам на все наплевать… А микенский царь Агамемнон — так он клал под жертвенный нож свою любимую младшую дочурку, Ифигению, — и только затем, чтобы ветер был норд-ост, а не какой-нибудь другой…
Доктор (заметив взволнованность больного, дает знак всем остальным): Да… но вы отклонились от заданного вопроса, вас унесло норд-остом. (Все смеются, кроме Натали.) Так когда же вас последний раз сюда доставляли?
Гуревич: Не помню… не помню точно… И даже ветров… Вот только помню: в тот день шейх Кувейта Абдаллах-ас-Салем-ас-Сабах утвердил новое правительство во главе с наследным принцем Сабах-ас-Салемом-ас-Сабахом… 84 дня от летнего солнцестояния… Да, да, чтоб уж совсем быть точным: в тот день случилось событие, которое врезалось в память миллионов: та самая пустая винная посуда, которая до того стоила 12 или 17 копеек — смотря, какая емкость, — так вот, в этот день она вся стала стоить 20.
Доктор (смиряя взглядом прыскающих дам): Так вы считаете, что в истории Советской России за минувшие пять лет не произошло события более знаменательного?
Гуревич: Да нет, пожалуй… Не припомню… Не было.
Доктор: Вот и память начинает вам изменять, и не только память. В прошлый раз вашим диагнозом было: граничащая с полиневритом острая алкогольная интоксикация… Теперь будет обстоять сложнее. С полгодика вам полежать придется…
Гуревич (вскакивая, и все остальные вскакивают): С пол¬годика?!
Боренька тренированными руками опускает Гуревича в кресло.
Доктор: А почему вы удивляетесь, больной? У вас прекрасный наличный синдром. Сказать вам по секрету, мы с недавнего времени приступили к госпитализации даже тех, у кого — на поверхностный взгляд — нет в наличии ни единого симптома психического расстройства. Но ведь мы не должны забывать о способностях этих больных к непроизвольной или хорошо обдуманной диссимуляции. Эти люди, как правило, до конца своей жизни не совершают ни одного антисоциального поступка, ни одного преступного деяния, ни даже малейшего намека на нервную неуравновешенность. Но вот именно этим-то они и опасны и должны подлежать лечению. Хотя бы по причине их внутренней несклонности к социальной адаптации…
Гуревич (в восторге): Ну, здорово!..
Нет, я все-таки влюблен
И в поступь медицины, и в триумфы
Ее широкой поступи — плевок
В глаза всем изумленным континентам.
В самодостаточность ее и в нагловатость
И в хвост ее, опять же, и в…
Доктор (титулованный голос его переходит в вельможный): Об этих… ямбах мы, кажется, уже давно договорились с вами, больной. Я достаточно опытный человек, я вам обещаю: все это с вас сойдет после первой же недели наших процедур. А заодно и все ваши сарказмы. А недели через две вы будете говорить человеческим языком нормальные вещи. Вы — немножко поэт?
Гуревич: А у вас и от этого лечат?
Доктор: Ну зачем же так?.. И под кого вы пишете? Кто ваш любимец?
Гуревич: Мартынов, конечно…
Зинаида Николаевна: Леонид Мартынов?
Гуревич: Да нет же — Николай Мартынов… И Жорж Дантес.
Натали (пользуясь всеобщим оживлением): Так ты, Лева, теперь чешешь под Дантеса?
Гуревич: Нет-нет, прежде я писал в своей манере, но она выдохлась. Еще месяц тому назад я кропал по десятку стихотворений в сутки — и, как правило, штук девять из них были незабываемыми, штук пять-шесть эпохальными, а два-три — бессмертными… А теперь — нет. Теперь я решил импровизировать под Николая Некрасова. Хотите про соцсоревнование?.. Или нельзя?
Доктор: Ну почему же нельзя? Соцсоревнование — ведь это…
Гуревич: Я очень коротко. Семь мужиков сходятся и спорят: сколько можно выжать яиц из каждой курицы-несушки. Люди из райцентра и петухи, разумеется, ни о чем не подозревают. Кругом зеленая масса на силос, свиноматки, вымпела — и вот мужики заспорили:
Роман сказал: сто семьдесят,
Демьян сказал: сто восемьдесят,
Лука сказал: пятьсот.
Две тысячи сто семьдесят, —
Сказали братья Губины,
Иван и Митродор.
Старик Пахом потужился
И молвил, в землю глядючи:
Сто тридцать одна тысяча четыреста четырнадцать.
А Пров сказал: мульён.
Может быть, продолжить?
Доктор (отмахиваясь): Нет-нет, не надо… Борис Анатольевич, Наталья Алексеевна, будьте добры, проводите больного до 4-й палаты. И немедленно в ванную. (Гуревичу.) До… водобоязни, надеюсь, у вас дело еще не дошло?
Гуревич: Не замечал. Если не считать, что с ванной у меня — куча самых кровавых ассоциаций. Вот тот самый микенский царь Агамемнон, о котором я вам упоминал, — так вот, его, по возвращении из Пергама, в ванной зарубили тесаком. А великого трибуна революции Мара…
Зинаида Николаевна (не слушая его, обращаясь к доктору): А почему все-таки в 4-ю? Там одни вонючие охломоны… Там он зачахнет, и у него появятся суицидальные мысли. По-моему, лучше в 3-ю. Там Прохоров, Еремин, там его прищучат…
Доктор: «Суицидальные мысли», вы говорите… (к Гуревичу). Еще вам последний вопрос. Когда-нибудь, пусть даже в самой глубокой тайне, не являлось ли у вас мысли истребить себя… или кого-нибудь из своих ближних?.. Потому что 4-я палата это не 3-я, и нам приходится подчас держать ухо востро…
Гуревич: Положа руку на сердце, я уже отправил одного человека туда — мне было тогда лет… не помню, сколько лет, очень мало, но это все случилось дня за три до новолуния… так мне был тогда больше всего неприязнен мой плешивый дядюшка, поклонник Лазаря Кагановича, сальных анекдотов и куриного бульона. А мне мой белобрысый приятель Эдик притащил яду, он сказал, что яд безотказен и замедленного воздействия. Я влил все это дядюшке в куриный бульон — и что ж вы думаете? — ровно через 26 лет он издох в страшных мучениях…
Доктор: Мм-дда… Шут с ним, с вашим дядюшкой…
А на себя самого — ни разу в жизни не было влечения наложить руки?..
Гуревич: Случалось, и только позавчера, во время Потопа…
Доктор: Всемирного?..
Гуревич: Ничуть не всемирного. Все началось с проливных дождей в Орехово-Зуеве… У нас в последнее время в России началась полоса странных, локальных ката¬строф: под Костромой, среди бела дня, взмывают к небесам грудные ребятишки, бульдозеры, и все такое. И никого не удивляют эти фигли-мигли. Примерно так же обстояло в Орехово-Зуеве: дожди хлестали семь дней и семь ночей, без продыха и без милосердия, земля земная исчезла вместе с небесами небесными…
Доктор: А какие черти занесли вас в Орехово-Зуево?! Татарина из московского хозмага?..
Гуревич:
О, грустно быть татарином — до гроба!
Пришлось подзарабатывать в глуши:
И конформистом, и нонконформистом,
И узурпатором. Антропофагом,
На должности японского шпиона
При институте Вечной Мерзлоты…
Короче, когда на город обрушилась стихия, при мне был челн и на нем двенадцать удалых гребцов-аборигенов. Кроме нас, никого и ничего не было над поверхностью волн… И вот — не помню, на какой день плавания и за сколько ночей до солнцеворота, — вода начала спадать, и показался из воды шпиль горкома комсомола… Мы причалили… Но потом — какое зрелище предстало нам: опустошение сердец, вопли изнутри сокрушенных зданий… Я решил покончить с собой, бросившись на горкомовский шпиль…
Доктор, обхватив голову, дает понять Борису и Натали, чтоб больного поскорее отвели в палату.
Гуревич: Еще мгновение, ребята!.. И когда уже мое горло было над горкомовским острием, а горкомовское острие — под моим горлом, — вот тут-то один мой приятель-гребец, чтоб позабавить меня и отвлечь от душевной черноты, загадал мне загадку: «Два поросенка пробегают за час восемь верст. Сколько поросят пробегут за час одну версту?» Вот тут я понял, что теряю рассудок. И вот — я у вас. (Приподымается с кресла, ему подчеркнуто учтиво помогает Мордоворот.) И с того дня — мешанина в голове… нахт унд нэбель… все путается, теленки, поросенки, Мамаев курган, Малахов курган…
Натали: У тебя не кружится голова, Лев? Иди тихонько, тихонько. (Натали ведет его под левую руку, Боренька под правую.) Все сейчас пройдет, тебя уложат в постель.
Гуревич (покорно идет): Но все отчего-то мешается, путается, поросенки, курганы… Генри Форд и Эрнест Резерфорд… Рембрандт и Вилли Брандт…
Доктор (вслед им): В 3-ю палату. Глюкоза, пирацетам.
Гуревич (удаляется с сопровождающими, и голос его все приглушеннее): Эптон Синклер и Синклер Льюис, Синклер Льюис и Льюис Кэрролл… Вера Марецкая и Майя Плисецкая… Жак Оффенбах и Людвиг Фейербах… (Уже едва слышно.)… Виктор Боков и Владимир Набоков… Энрико Карузо и Робинзон Крузо…
ЗАНАВЕС.
Второй акт
Ему предшествуют до поднятия занавеса — пять минут тяжелой и нехорошей музыки. С поднятием занавеса зритель видит 3-ю палату, с зарешеченными окнами, и арочный вход в смежную, 2-ю палату. Чтобы избежать междупалатной диффузии, обмена информацией и пр., — арочный переход занят раскладушкой, на ней лежит Витя, с непомерным животом, который он, чему-то облизываясь, не перестает поглаживать, с улыбкой ужасающей и застенчивой. Строго диагонально, изогнув шею снизу-слева вверх-направо, по палате мечется просветленный Стасик. Иногда декламирует что-то, иногда застывает в неожиданной позе — с рукой, например, отдающей пионерский салют, — и тогда декламации прекращаются. Но никто не знает, на сколько. Сережа Клейнмихель, еще вполне юный, сидит на койке почти недвижимо, иногда сползая вниз, постоянно держится за сердце. В волосах и в лишайнике, со странным искривлением губ. На соседней койке Коля и кроткий старичок Вова держат друг друга за руку и покуда молчат. Коля то и дело пускает слюну, Вова ему ее утирает. Пока еще лежит, с головой накрытый простыней, в ожидании «трибунала», комсорг палаты Пашка Еремин. На койке справа — Хохуля, не подымающий век, сексуальный мистик и сатанист. Но самое главное, конечно, — в центре: неутомимый староста 3-й палаты, самодержавный и прыщавый Прохоров и его оруженосец Алеха, по прозвищу Диссидент, — вершат (вернее, уже завершают) судебный процесс по делу «контр-адмирала» Михалыча.
Прохоров: Если б ты, Михалыч, был просто змея — тогда еще ничего: ну, змея как змея. Но ты же черная мамба, есть такая южноафриканская змея — черная мамба! — от ее укуса человек издыхает за 30 секунд до ее укуса! На середку, падла!..
Толстый оруженосец Алеха полотенцем скручивает руки за спиной «кoнтp-адмиралу». Поверженный на колени, тот уже не рассчитывает ни на какие пощады.
Прохоров: Как тебе повезло, засранец, дослужиться до такого неслыханного звания: контр-адмирал КГБ? Может, ты все-таки боцман КГБ, а не контр-адмирал?
Алеха: Мичман он, мичман, я по харе вижу, что мичман!..
Прохоров: Так вот, мичман, мы тут с Алехой подсчитали все твои деяния. Было бы достаточно и одного… Первого сентября минувшего года ты сидел за баранкой южнокорейского лайнера?.. Результат налицо — Херсонес и Ковентри в руинах… Удивляет только изощренность этой акции: от всех его напалмов пострадали только старики, женщины и дети! А все остальные… — а все остальные — как будто этот хуй над ними и не пролетал!.. Так вот, боцман: к тебе вопиют седины всех этих старцев, слезы всех сирот, потроха всех вдов — к тебе вопиют! Алеха!
Алеха: Да, я тут.
Прохоров: Так скажи мне и всему русскому народу: когда этот душегуб был схвачен с поличным, за продажею на Преображенском рынке наших Курил?
Алеха: Позавчера.
Михалыч (мычит): Неправда это все, позавчера я был здесь, никуда из палаты не выходил, все свидетели, и медсестричка Люся кормила меня пшенной кашей с подливкой…
Прохоров: Это ничего не значит. Сумел же ты, говнюк, за день до этого, не выходя из палаты, осуществлять электронный шпионаж за бассейном Ледовитого
океана! Материалы предварительного следствия лгать не умеют. Сам посуди, сучонок, вообрази, что ты не адмирал, а страница сто семь материалов предварительного следствия, — мог бы ты солгать?
Михалыч: Ни… никогда.
Прохоров: Итак, мы в клубе знатоков: что? где? почем? Так почем нынче Курильские острова? Итуруп — за бутылку андроповки и в рассрочку? Кунашир — почти совсем за просто так… А может быть, эти дельцы от политики — за все это просто подкидывали тебе пиздянки?..
Михалыч напрасно пытается что-то в свое оправдание мычать.
Прохоров: Мало того, этот боцман имел намерение запродать ЦРУ карту питейных торговых точек Советского Союза. И попутно — нашу синеглазую сестру Белоруссию — расчленить и отдать на откуп диктатору Камеруна Мише Соколову…
Стасик (фланируя мимо, как обычно): Да. За такие вещи по таким головкам не гладют. Я предлагаю: снять с него штаны и пальнуть из мортиры…
Прохоров: Стоп. Я еще не все сказал. У этого пса-мичмана было еще вот какое намерение, поскольку продавать ему было уже нечего — он сумел за одну неделю пропить и ум, и честь, и совесть нашей эпохи, — он имел намерение сторговать за океан две единственные оставшиеся нам национальные жемчужины: наш балет и наш метрополитен. Все уже было приготовлено к сделке, но только вот этот наш двурушник немножко ошибся в своих клиентах с Манхэттена. Когда с одним из них он спустился в метрополитен, чтоб накинуть нужную цену, — этот бестолковый коммерсант-янки решил, что перед ним — балет. А когда тот привел его в балет… (Всеобщий гул осуждения.) Гриша! Комсорг! (Комсорг Пашка Еpeмин откликается только тогда, когда его называют Гришей.) Сбрось с себя простыню, не бойсь, сегодня судят не тебя. Скажи свое слово, товарищ!..
Пашка Еремин: Да очень просто: почему этого удава наша Держава должна еще бесплатно лечить? Его надо убивать вниз головой!..
Коля: Да, так поступали восточные деспоты со всеми агарянами: они запрокидывали им головы и заливали глотку расплавленным свинцом… или холодным вермутом.
Стасик: Нет, лучше все-таки стрельнуть в него из арбалета…
Коля: Из аркебузы… с расстояния в два с половиной поприща…
Стасик: Да откуда мы здесь достанем аркебузу?.. А мортиру можно из чего-нибудь сплести. У медсестрички мыла можно выпросить хозяйственного и немножко аксельбантов…
Алеха: Ха-ха, ты еще позументов у нее попроси… По-моему, отдать этого изверга на съедение
Вальпургиева ночь читать онлайн, Густав Майринк
Автор Густав Майринк
Ай Рин
Ночь
Часть 1
Странный ночной гость
Шел первый час ночи. В комнате тускло горел ночник.
Лика сидела на подоконнике и смотрела в звездное небо. Вдруг дверь в ее комнату открылась, и вошла мама.
– Лика, ты почему не спишь? – спросила она. – Уже поздно!
– Мама, ты же знаешь, как я люблю ночь!Ночью чудесно, тихо… и так здорово мечтать! А как романтично гулять под луной!
– И случайно встретиться под луной с бандитами. Тоже романтично? – заметила мама.
– Ну вечно ты все портишь! – капризным тоном произнесла девушка. – С бандитами и днем встретиться можно. А ночью легче от них спрятаться – ночью все кошки серы!
– Ладно, ладно, мечтательница! – миролюбиво сказала мама. – Давай-ка спать ложись! Девочки в шестнадцать лет должны спать не меньше девяти часов в сутки.
Она поцеловала дочку в лоб и вышла из комнаты. Лика посидела еще минут десять, разглядывая звезды. Потом спрыгнула с подоконника и пошла к кровати. Неожиданно ее взгляд упал на письменный стол. На нем лежал конверт. Анжелика могла поклясться, что еще десять минут назад на столе этого конверта не было!
«Наверное, мама подложила, – решила она. – Выдумщица!»
Девушка подошла к столу и взяла конверт в руки. Он был запечатан. Никаких надписей или имен на нем не было. Лика распечатала конверт и достала из него сложенный вчетверо лист плотной бумаги. Она развернула его и прочитала:
Вы являетесь истинной почитательницей Ночи!
Поэтому Принц Ночь приглашает Вас на свой
ежегодный бал, который состоится сегодня…
Будьте готовы к трем часам утра —
за Вами придут!
Внизу стояла роскошная подпись.
Анжелика еще раз перечитала текст и произнесла вслух:
– Что за ерунда такая! Мама превзошла сама себя! Ладно, если она придет к трем часам утра, я буду ждать ее в полной боевой готовности. К тому же до трех не так много времени осталось.
Девушка открыла шкаф и вытащила оттуда свое единственное бальное платье, которое ей купили родители, когда она участвовала в школьном конкурсе красоты. Платье было очень красивое – золотистого цвета, который прекрасно сочетался с цветом каштановых Ликиных волос. Анжелика надела платье и туфли на каблуках, распустила волосы и слегка подкрасила губы. Потом она посмотрела в зеркало и, удовлетворенная результатом, легла в постель.
«Пусть немного испугается, – ехидно подумала она. – Зайдет ночью, а тут я – в полном обмундировании!»
Девушка улыбнулась своей шутке и не заметила, как провалилась в сон…
Она спала совсем недолго, как вдруг что-то коснулось ее лица. Лика открыла глаза и сначала не могла ничего понять. Лунный свет заливал комнату, и девушка увидела, что прямо перед ней на спинке стула сидит огромный филин.
– Ой! – вскрикнула Анжелика. – Кыш, кыш!
«Наверное, в окно залетел», – мелькнуло в голове.
Она стала махать на филина руками, но тот только прищурил глаза.
– Ах, ты так! – разозлилась девушка. – Ну, держись!
Она встала с постели и потихоньку начала подкрадываться к филину, желая его схватить. Но тот неожиданно вспорхнул и закружил по комнате.
«Только бы не сбил ничего!» – успела подумать Лика.
И тут из крыла филина выпало перо, которое упало и воткнулось в ее волосы. Девушка не поняла, что с ней происходит, но только вдруг стала вся сжиматься. Через минуту она сидела на полу и с удивлением рассматривала свои руки, превратившиеся в крылья. Филин ухнул, и, как ни странно, теперь Лика его поняла!
– Мы уже опаздываем! – произнес филин.
– Куда? – хотела было спросить девушка, но из ее горла вырвался птичий клекот.
– На бал, куда же еще!? – ухнул ночной гость.
. – Летим!– Так это все правда?! – изумилась Анжелика. – А если я откажусь?
– В таком случае навсегда останешься совой! – заметил филин.
Он не стал больше ничего объяснять, а, сделав круг по комнате, вылетел в окно. Лике ничего не оставалось, как последовать за ним…
Они летели над ночным городом, и девушка невольно залюбовалась красотой неоновых рекламных огней. Потом филин свернул в сторону, и они полетели над лесами и полями. Они парили довольно долго, Анжелика даже потеряла счет времени. Наконец впереди показались стены какого-то замка. Лика не смогла его как следует рассмотреть, но в лунном свете замок ей показался довольно мрачным. Филин сделал круг и влетел в окно высокой башни. Девушка последовала за ним. Они пролетели по длинным коридорам и залетели в небольшую, ярко освещенную залу. Здесь филин ударился о землю и превратился в довольно пожилого мужчину, одетого в темные одежды. Анжелика села на спинку стула и наблюдала за происходящим.
– Еще немного, и мы бы опоздали! – ворчливо заметил мужчина.
Он подошел к девушке и вынул из ее оперения перышко. Тотчас Лика снова превратилась в человека.
– Никуда не годится! – сказал ее спутник, оглядев Анжелику. – Вся растрепана, платье изодрано!Как будто через терновник пробивалась!Кто же так летает? Ладно, жди!
С этими словами мужчина вышел из комнаты. Несколько минут его не было, затем он вернулся с роскошным белым платьем в руках.
– Надевай это, да побыстрее! – сказал он, кинув платье Лике в руки. – Бал в самом разгаре! Я жду за дверью!
Пожилой человек вышел и прикрыл за собой дверь. Девушка, ничего не понимая, немедленно переоделась. Платье было сшито как будто специально для нее. Анжелика подошла к висевшему на стене зеркалу и посмотрела в него. Из отражения на нее глядела очень красивая девушка, правда, слегка растрепанная. Лика расправила волосы и сказала вслух:
– Ну и дураки же те, кто не дал мне тогда на конкурсе красоты первое место! Видели бы они меня теперь!
Когда она вышла из комнаты, за дверью ее ждал ночной гость.
– Вот теперь совсем другое дело! – улыбнулся он и подал Анжелике руку.
Принц просит Анжелику о помощи
Девушка и ее провожатый пошли по коридору. Впереди послышалась музыка. Мужчина подвел Лику к лестнице, ведущей в большой шикарный зал, где дамы и кавалеры кружились в прекрасном танце. Анжелика попыталась рассмотреть их лица, но, увы, все гости были в масках.
– А почему… – хотела было девушка спросить своего спутника, который ее сюда привел, но того рядом не оказалось.
Лика начала спускаться по широкой лестнице, пытаясь отыскать своего ночного гостя, который так небрежно оставил ее одну. Она оказалась в большом просторном помещении, где танцевали и веселились сотни гостей. Стены и потолок залы были украшены изумительными люстрами, в которых горели свечи. С окон спускались поразительной красоты шторы с золотой и серебряной вышивкой. Пол был сделан из белого мрамора, в котором отражалось пламя свечей. Все это великолепие ослепило ее, и Анжелика растерялась. Она начала оглядываться по сторонам, но ее окружало лишь множество масок. Одни смеялись, другие что-то говорили, но девушка ничего не слышала. Ей казалось, что вокруг нее вертится карусель. …
Книга: Вальпургиева ночь — Венедикт Васильевич Ерофеев — КнигаГо
Венедикт Ерофеев ВАЛЬПУРГИЕВА НОЧЬ или Шаги Командора
.
.
Досточтимый Мур![1]
Отдаю на твой суд, с посвящением тебе, первый свой драматический опыт: «Вальпургиева ночь» (или, если угодно, «Шаги Командора»). Трагедия в пяти актах. Она должна составить вторую часть триптиха «Драй нэхте».
Первая ночь, «Ночь на Ивана Купалу» (или проще «Диссиденты») делана пока только на одну четверть и обещает быть самой веселой и самой гибельной для всех ее персонажей. Тоже трагедия и тоже в пяти актах.
Третью — «Ночь перед Рождеством» — намерен кончить к началу этой зимы.
Все Буаловские каноны во всех трех «Ночах» будут неукоснительно соблюдены:
Эрсте Нахт — приемный пункт винной посуды;
Цвайте Нахт — 31-е отделение психбольницы;
Дритте Нахт — православный храм, от паперти до трапезной.
И время: вечер — ночь — рассвет.
Если «Вальпургиева ночь» придется тебе не по вкусу, — я отбрасываю к свиньям собачьим все остальные ночи и сажусь переводить кого-нибудь из нынешних немцев.
А ты подскажешь мне, кто из них этого заслуживает.
Венедикт. Ер.
Весна 1985 г.
.
В трагедии участвуют:
Старший врач больницы (доктор).
Натали, Люси, Тамарочка — медсестры.
Боренька — медбрат по кличке Мордоворот.
Гуревич.
Прохоров — староста третьей палаты.
Алеха, по кличке Диссидент, — оруженосец Прохорова.
Вова — меланхолический старичок из деревни.
Сережа Клейнмихель — тихоня и прожектер.
Витя — застенчивый обжора.
Стасик — декламатор и цветовод.
Коля — интеллектуал и слюнтяй.
Пашка Еремин — комсорг третьей палаты.
«Контр-адмирал» Михалыч.
Хохуля — старый сексуальный мистик и сатанист.
Толстые санитары с носилками, в последнем акте уносящие трупы.
Все происходит 30 апреля, потом ночью, потом в часы первомайского рассвета.
Акт первый (он же — пролог)
Приемный покой. Слева от зрителя — жюри: старший врач больницы, очень смахивающий на композитора Георгия Свиридова, с почти квадратной физией и в совершенно квадратных очках — в дальнейшем будем называть его просто доктор. По обе стороны от него две дамы в белых халатах: занимающая почти пол-авансцены Тамарочка и сутуловатая, на все отсутствующая, в очках и с бумагами, Люси. Позади них мерно прохаживается санитар и медбрат Боренька, он же Мордоворот, и о нем вся речь впереди. По другую сторону стола — только что доставленный «чумовозом» («скорой помощью») Гуревич.
Доктор. Ваша фамилия, больной?
Гуревич. Гуревич.
Доктор. Значит Гуревич. А чем вы можете подтвердить, что вы Гуревич, а не… Документы какие-нибудь есть при себе?
Гуревич. Никаких документов, я их не люблю. Рене Декарт говорил, что…
Доктор (поправляет очки). Имя-отчество?
Гуревич. Кого? Декарта?
Доктор. Нет-нет, больной, ваше имя-отчество!..
Гуревич. Лев Исаакович.
Доктор (из-под очков, в сторону очкастой Люси). Отметьте.
Люси. Что отметить, простите?
Доктор. Все! Все отметить!.. Родители живы?..
Гуревич. Живы.
Доктор. Интересно, как их зовут.
Гуревич. Исаак Гуревич. Маму — Розалия Павловна…
Доктор. Она тоже Гуревич?
Гуревич. Да. Но она русская.
Доктор. И кого вы больше любите, маму или папу? Это для медицины совсем немаловажно.
Гуревич. Больше все-таки папу. Когда мы с ним переплывали Геллеспонт…
Доктор (очкастой Люси). Отметьте у себя. Больше любит папу-еврея, чем русскую маму… А зачем вас понесло на Геллеспонт? Ведь это, если мне не изменяют познания в географии, еще не наша территория…
Гуревич. Ну, это как сказать. Вся территория — наша. Вернее, будет нашей.
Доктор. А… очень широк, этот Геллеспонт?
Полный текст (The Margellos World Republic of Letters): Краус, Карл, Бриджем, Фред, Тиммс, Эдвард, Перлофф, Марджори: 9780300236002: Amazon.com: Книги
«[] Жестокое вскрытие нацистских СМИ. . . Ошеломляющий анализ Крауса риторического варварства культа Гитлера представляет собой вдохновляющую модель того, что необходимо (стальное мужество, крепкий желудок, пророческий воодушевление), чтобы быстро и часто обличать язык автократии ». — Билл Маркс, Arts Fuse«Никто не видел подъема демонического Адольфа Гитлера и нацизма с такой ясностью, как австрийский сатирик Карл Краус.. . Теперь Бриджем и Тиммс обеспечивают блестящий перевод. . . Существенно ». — С. Gittleman, Choice
«Последнее свидетельство старого европейского гуманизма в его угасающем сиянии. . . [Автор] ярчайшего сатирика Вены Карла Крауса, чья литературная энергия была посвящена в основном процессу разоблачения притязаний австрийской буржуазии, но позже и скрытой жестокости национал-социализма ». — Ари Линден, Public Books
«[A] критический эффект разорвавшейся бомбы.. . . В эпоху Трампа книга Крауса не могла быть более своевременной. . . . В своем блестящем и жестоком анализе нацистских СМИ 1933 года «Третья Вальпургиева ночь». . . поистине пророческий труд ». — Марджори Перлофф, из предисловия
« Когда я изучала немецкую литературу в Берлине в 1960-х, Карла Крауса считали венским чудаком — скрягой с серьезным, хотя и слишком местным топором, чтобы Слишком мало, слишком далеко, чтобы быть интересным. Внезапно Третья Вальпургиева ночь читается так, как будто вырвано с первых страниц завтрашних газет.Слишком реально, слишком пугающе, слишком дальновидно. Блестящий перевод Фреда Бриджема и Эдварда Тиммса привлекает внимание к краху веймарской демократии. «Больше никогда» — правильный ответ на чтение этой работы », — Сандер Л. Гилман, соредактор, The Third Reich Sourcebook
Карл Краус (1874–1936) был выдающимся немецкоязычным сатириком, который постоянно критиковал пропаганду и прессу в своем венском журнале Die Fackel .Переводчики Фред Бриджем и покойный Эдвард Тиммс были удостоены премии MLA Scaglione Prize за перевод книги Крауса «Последние дни человечества».
Прочитать Walpurgis Night Online Патрика Уиттакера
Walpurgis Night by Патрик УиттакерSmashwords Edition
© Патрик Уиттакер 2010 3coldfusion.freewebtools.com
Откройте для себя другие книги Патрика Уиттакера на Smashwords.com
Smashwords Edition, Лицензионные примечания
Эта электронная книга лицензирована только для личного пользования. Эту книгу нельзя перепродавать или передавать другим людям. Если вы хотите поделиться этой книгой с другим человеком, пожалуйста, купите дополнительный экземпляр для каждого человека, с которым вы делитесь ею. Если вы читаете эту книгу и не купили ее или она была приобретена не только для вас, то вам следует вернуться в Smashwords.com и купите свою копию. Спасибо за уважение к тяжелой работе этого автора.
Опубликовано SILENT THUNDER в Smashwords
ГЛАВА ПЕРВАЯЗалив Галифакс на восточном побережье Канады. Безвкусный клочок кустарника, на который Природа нанесла самые бледные цвета своей палитры.
Для отца Эндрю Бека это было богом забытое место, уголок творения, где зло искало убежища. Серый оттенок неба, безжалостный ветер, щипавший его щеки, даже непрекращающийся грохот гигантских волн, когда они пытались разорвать береговую линию в Атлантику — все это, казалось, предполагало, что он был на краю Проклятия.Если бы ему было нужно изображение ада, то он бы стоял, как сейчас, на заброшенном кладбище, держа перед собой распятие, замерзший и усталый, во веки веков.
«Аминь». Брат Уильям перевернул страницу древней книги, которую держал в руке, и начал новую ектению. «Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas, omnis incursio infernalis adversarii, omnis legio, omnis congregatio et secta diabolica…»
Отец Андрей настраивал преклонившего колени доминиканца в уме.Он ненавидел быть здесь. На самом деле ненавидел находиться где угодно, только не в душных, неизменных залах и часовнях Ватикана.
Пищеварительная кислота оставила след по его пищеводу. Его живот скрутило. Все, что он мог сделать, это не отрыгнуть.
Моя последняя чистка , напомнил он себе. После сегодняшнего дня больше не будет. Если только отец Рыдзик не облажался. И отец Рыдзик никогда не лажает, и это единственное, что защищает его от врагов. Те враги, которые знают миссию Рыдзыка, подходят к концу.Бедный, бедный ублюдок, Рыдзик. Скоро больше не будет необходимого зла. Ножи вылезли. Всегда было. Но теперь их затачивают…
Отец Андрей почувствовал вкус желчи в горле и проклял себя за то, что не предвидел того, что в последнее время стало обычным явлением. Вернувшись в машину, которая привезла его сюда, у него было много антацидов и желудочных таблеток. Если бы он только подумал, что совершит набег на бардачок, прежде чем приступить к экзорцизму. Всего один Ренни. Один Алка-Зельцер.Господи, что бы я не дал за глоток магнезиального молока?
Единственным лекарством, которое было под рукой, была молитва, и молитва пока что оказалась неэффективной против его повторяющейся изжоги.
Слишком много дальних рейсов. Слишком много времени проводят в залах ожидания в аэропортах и в незнакомых городах, где нечего делать, кроме как пить спиртные напитки и наедаться нездоровой пищей.
Но скоро закончится. Скоро вернусь в Ватикан и буду ждать, пока Рыдзик позвонит и подтвердит, что наша работа сделана.Тогда мы сможем распустить Конгрегацию и , и я смогу провести свою пенсию, живя простой жизнью, зная, что я хорошо служил Господу. Может, я наконец найду время, чтобы написать свою книгу.
У него спазмы в животе.
Эта гребаная язва убьет меня , — подумал он с неудачным предвидением. Двадцать четыре часа спустя, когда самолет, на котором он находился, готовился к приземлению в Риме, язва, которую он месяцами отказывался лечить должным образом, проткнула его и убила.
Он глубоко вздохнул. Из разрушенного мавзолея вышли двое здоровенных мужчин. Между собой они несли гроб, который положили рядом с двумя другими гробами у подножия каменного ангела.
o ~ O ~ o
Меня больше всего волнует запах. Углеводороды и промышленные стоки, которые придают этому маленькому грязному каналу букет, такой же пьянящий, как любой бургундский. Разлагающийся растительный материал, оставшийся после недавнего ливня. И девушка. Едва женщина. Не больше семнадцати.От нее пахнет дешевыми духами и сексуальным разочарованием. Я видел, как она выходила из церкви Святого Иуды, поэтому я знаю, что она за девушка. В любом случае я узнал бы об этом по ее суетливой одежде, когда каждая пуговица застегнута, и ни один миллиметр кожи не обнажается без надобности. У нее простой бюстгальтер. Ее блузка немного велика и свободно заправлена. Она не хочет, чтобы ее изгибы были видны. Не хочет, чтобы мужчины знали, что она женщина. Она носит туфли на плоской подошве, которые сочетаются с ее серо-серыми чулками и плиссированной юбкой.
Семнадцать.Или около того. И наполненный страхом адского огня, чувством вины, нужды и тоски. Никогда не касалась ее губ мальчика. Наверное, даже не нащупали. Слишком боюсь. Боится собственного тела и природы. Боюсь, Иисус знает мысли, которые терзают ее разум, и сны, которые заставляют ее чувствовать себя хорошо и плохо одновременно.
Что она сказала священнику? Отец Фаддей Белл, этот честный Человек из ткани с нездоровым интересом к падшим женщинам и мальчикам напрокат. Она сказала ему, что слишком долго моет определенные части себя в ванне? Она рассказывала ему о своих фантазиях? Из-за того, что она не может выбросить из головы некоторых мужчин? О том, как она прикасается к себе там, где не следует? И имела ли она какое-нибудь представление о том, что, когда она исповедовала свои грехи, отец Белл совершал один из своих? В исповедальне св.Джуд, но это ни свято, ни благословенно.
Я преследовал эту девушку два часа. Я видел, как она выходила из церкви, шла в парк, сидела на скамейке у пруда, читала Маленькие женщины и изо всех сил старалась не думать о мужчинах или о чем-то, что могло сделать ее влажной, могло вызвать у нее желание быть проникнутый, оскверненный, униженный. Она хотела быть чистой. Не потому, что она была хорошим человеком. Не потому, что она думала, что мир станет лучше, если все перестанут прелюбодействовать или думать об этом.Но потому что боялась. Боится Бога. Иисуса. Дьявола. И вечного горения в пламени ада.
То, что я собираюсь сделать с ней, ничто по сравнению с тем, что ее Церковь уже сделала.
Я мог бы взять ее сколько угодно раз. Но я жду. Потому что я то, чем она не является. Я горжусь своими похотями, своими побуждениями, своими желаниями. У меня нарастает аппетит, текут соки. Все, что ей противно, меня радует. Потому что я не буду отрицать, кто я, что я есть.Я охочусь, убиваю, трахаюсь, насилую, разрываю людей и пью их кровь.
И скоро, маленькая мисс Прим и Пропер, вы будете моим обедом.
о ~ о ~ о
Сьюзен Мэтьюз проделала долгий путь домой. Уродливый, уединенный путь у старого канала, пересекавшего пустоши и промышленные районы. Под подземным переходом. Через то, что когда-то было товарным двором. Мимо останков заброшенной обувной фабрики. Это был старый Шеффилд: город, о котором ее отец говорил, как о какой-то затерянной утопии.Серая мрачная цитадель, которая время от времени появлялась в зернистых черно-белых кадрах по телевизору.
Она не должна была идти этим путем. Не сейчас было темно. Здесь не было уличных фонарей. Никаких полицейских. Никаких проходящих мимо незнакомцев, к которым она могла бы позвать, если проблема поднимет свою голову.
Автоматически ее рука легла на цепочку на шее. Он все еще был там, а это означало, что ее распятие было заправлено под блузку. Иисус был с ней. Иисус проведет ее в целости и сохранности.
Если она и была спокойна, то потому, что не знала о незнакомце, который преследовал ее сразу после захода солнца.
Это был высокий мужчина, одетый в черное. Красивый и спортивный. В его чертах было больше, чем цыганские черты. Угольно-черные волосы. Оливковая кожа. В пейзаже теней он был просто еще одной тенью, практически невидимой, за исключением самых зорких глаз.
Пока он не пожелал больше быть тенью.
И теперь она почувствовала его присутствие. Ее сердце забилось немного быстрее. Волосы на ее шее встали дыбом. Адреналин наводнил ее организм; чего и хотел незнакомец.Это придаст пряности ее крови.
Не оглядывайся, , сказала она себе. Не воплощай в реальность. Иисус защитит меня, потому что я помолился ему и принял его в свое сердце. И я хорошая девочка, хотя и грешу, хотя у меня есть нечистые и злые мысли. Он знает, что дьявол вкладывает их мне в голову, и он знает, что я пытаюсь бороться с сатаной, и он понимает, и он прощает, и он простит меня тысячу раз, пока я сожалею, что я действительно прощаю.
И все в порядке.Там никого нет. Это всего лишь мое воображение. Мое перегруженное воображение, которое я не могу контролировать.
Там никого нет.
Она посмотрела через плечо. Он был на другой стороне канала, ярдах в двадцати позади нее, шаг за шагом соответствуя ее шагу.
Мария Богородица, защити меня!
Канал, как она знала, не был преградой для кого-то, кто решил причинить ей вред. Вода была неглубокой, и в ней было множество тележек для покупок, мебели, детских колясок — каждая из которых была потенциальной ступенькой.
Впереди через канал мост. Это был широкий мост, почти туннель. Оказавшись там, она могла спрятаться в густой тени, где он не мог видеть, что она делает. Сунув руку в карман пальто, она обхватила рукой мобильный телефон. Вокруг спасения.
Перед ней маячил мост. Нельзя запускать. Ничего не должно тревожить темного незнакомца. Или возбудить его. Или силой его руку. Нельзя давать ему знать, что я знаю, что он здесь.
Под мостом.Каменная кладка в викторианском стиле, покрытая сажей и слизью. Запах мочи. В тени; в темноту.
Телефон почти выскользнул из ее руки, когда она вытащила его. И что теперь? Кому звонить? Отец Белл? Ее родители? Полиция?
Какая разница, кому она звонила? Они никогда не успеют сюда, чтобы спасти ее.
Она пролистала свой список контактов и выбрала отца Белла. Она молилась, чтобы у нее было достаточно времени, чтобы сказать ему свое местонахождение, тогда, по крайней мере, ее тело было бы найдено, пока оно было еще свежим.И она могла исповедоваться в последний раз, и Иисус услышит ее и направит ее душу на Небеса.
Сьюзен поднесла телефон к уху. Был звонок. Давай, , — молилась она. Пожалуйста, пожалуйста…
«Здравствуйте. Это отец Фаддеус Белл. Я не могу ответить на звонок прямо сейчас, но если вы хотите оставить сообщение — «
. Она прервала соединение и осмелилась оглянуться. Мужчина ушел. Вероятно, в пути
Рецензия на книгу: Пророческая «Третья Вальпургиева ночь» Карла Крауса — Слушая музыку океана грязи
Билл Маркс
«Позвольте моему стилю уловить все звуки моего времени.Это должно раздражать моих современников. Но будущие поколения должны держать его в своих ушах, как морскую раковину, в которой звучит музыка океана грязи ». — Карл Краус
Третья Вальпургиева ночь: полный текст Карла Крауса. Перевод с немецкого Фреда Бриджема и Эдварда Тиммса. Издательство Йельского университета, 283 страницы, 35 долларов.
Купить в книжном магазине
При вскрытии своего избрания Ананд Гиридхарадас перечислил ряд «вещей, которые мы уже знаем.Публикация в июне прошлого года первого полного перевода на английский язык резкого анализа нацистских СМИ австрийским еврейским журналистом Карлом Краусом делает одно из его наблюдений особенно ироничным: «СМИ, которые стесняются описывать автократические попытки такими, какие они есть, рано и часто, облегчает их снятие ». Третья Вальпургиева ночь. .Эта блестящая иеремияда подробно расчленяет нацистскую нечестность, его оппортунистическое запутывание слов и фактов, его объятия лжи, обиды, жестокости и корыстных преувеличений. Краус принимает сатирическую позицию крайнего удивления перед совершенным выражением крайней глупости: «Со всех сторон только ступор, люди очарованы обманчивой магией идеи, которая состоит в том, чтобы не иметь ничего».
Это не основные страницы обзора, в New York Times , New Yorker , The Jacobin и т. Д., заметил, что появление на английском языке этого антифашистского шедевра одного из самых влиятельных писателей 20-го века вызывает недоумение. Особенно учитывая вполне реальную угрозу самодержавия в этой стране. Хотя такое пренебрежение может быть симптомом изначально сдержанной реакции наших крупных СМИ на трюм, вдохновленный Трампом. Полемический подход Крауса к разоблачению нацистской бессмысленности в Германии и Австрии в начале 30-х годов был откровенным и яростным; нет разговоров о сохранении нейтралитета или равновесия, нет надежд на то, что хулиганы и варвары совершат какой-то поворот и примут социальные нормы.Способ Крауса «понимать» происходящее не имел ничего общего с эмпатией: он тщательно исследовал лингвистические стратегии, которые фашизм использовал для утверждения своего господства, как он планировал формировать высокие и низкие культуры. Столкнувшись с волнами дезинформации, пропаганды и антисемитского яда, он взял на себя роль «режиссера-постановщика, оркестровавшего какофонию голосов», — отмечает покойный ученый / переводчик Крауса Эдвард Тиммс:
Результирующий акустический монтаж сочетает соблазнительный двоякий язык Геббельса с хриплым пением SA, в то время как резкий контрапункт обеспечивается жалобными криками их жертв: социалистов и коммунистов, которых тащат в концентрационные лагеря, адвокатов и владельцев магазинов, чье существование был разрушен.Либералы выстраиваются в линию с националистами, работающие журналисты — с нацистскими радиовещательными организациями, в то время как корявые аристократы вступают в сговор с мелкобуржуазными узурпаторами. Воздействие трагедии усиливается рядом противоречивых регистров, от возвышенных тонов патриотической интеллигенции до рекламных слоганов и популярных песен.
(Из-за моего интереса к художественной критике я был разочарован Краусом, который не включил более подробные обзоры рецензентов, хотя он посвящает часть своих критических замечаний театральному критику, ссылаясь на «лизание задницы, которым наслаждаются некоторые влиятельные театры. критики »и« уважение, которое они продолжают получать, даже когда разоблачаются псевдонимами авторов забавных рекламных роликов.(Тем, кто хочет увидеть, как критики делают реверансы перед нацистским диктатом, следует обратиться к книге Джонатана Петропулоса «Фаустовская сделка: мир искусства в нацистской Германии». )
Катаклизм коррупции и жестокости ведет к театру абсурда: «Он сметает все, как эпидемия сотрясения мозга, поражающая всех, кто живет и дышит, заставляя стороннего наблюдателя чувствовать себя бестактным, как тот, кто не может снять шляпу. на похоронах человечества ». Поза клинической дистанции Крауса служит модернистским щитом для его отвращения и ужаса.(Им очень восхищались Бертольт Брехт и Вальтер Бенджамин.) Его отношение является диагностическим: Краус внимательно прислушивается к самодержавным раковым клеткам СМИ, которые изрыгают ложь и ерунду, пожирая цивилизацию. Он исследует, как хаос, искусно внедренный в общество, гниет здоровой тканью веймарской демократии и немецкого гуманизма, начиная с Гете. «Может ли наш разум поглотить ущерб, нанесенный человеческому разуму?» — спрашивает Краус. Ответ — нет, и этот ответ помогает объяснить знаменитое / осуждаемое первое предложение книги: «Что касается Гитлера, мне нечего сказать.«Он не заинтересован в выяснении источника инфекции; он хочет инсценировать кончину политических структур (Германия и Австрия) с помощью кадров двусмысленных микробов. Это решение делает Третья Вальпургиева ночь больше, чем просто упражнение в брани, достойное Ювенала или Свифта. Краус описывает полный спектр изнурительных движений болезни — влево, вправо и в центр, — выявляя связи между, казалось бы, несопоставимыми дискурсами. Болезнь проникла в общество до такой степени, что некоторые ораторы даже не подозревают, что они были поражены: к разграбленным относятся аппаратчики-журналисты, члены еврейских организаций, бюрократы и влиятельные бизнесмены, а также интеллектуалы и поэты.Среди последних Краус обрушивается на яйцеголовое вероломство Мартина Хайдеггера, разрывает крик Готфрида Бенна о примитивизме («Как странно, что этим немцам приходится сражаться, даже когда они думают») и указывает на трусость президента австрийского ПЕН-клуба Феликса. Салтен, человек, который написал Bambi !
Карл Краус в 1921 году. Фото: Шарлотта Джоэл / Wiki Commons.The Третья Вальпургиева ночь исследует, как авторитарные авторитеты и их приспешники в прессе жестоко обращаются с обществом, уничтожая язык («германогиббериш»).В этом отношении он предвосхищает Джорджа Оруэлла, но, как отмечают переводчики во введении, Краус не думает, что слова будут уничтожены путем наложения двусмысленности, а будут жить в зомбированном состоянии; он исследует рост «новой риторики, [которая] придает успокаивающе знакомые слова« старый язык »с новой силой». Среди техник, которые осуждает Краус: манипулирование клише для приукрашивания актов варварства, подавление сопротивления беззаконному насилию за счет принижения интеллекта и поклонения интуиции, а также расчет на повторение и упрощение («ловушки для уловки») для создания всемогущего эхо-камера передачи сообщений.В рекламных презентациях немецких издателей зацикливаются на таких словах, как «действие» и «воля» и «кровь и почва» — «каждая фраза — ручная граната». Нацисты могут «конечно заявить, что они« не повредят ни волосу на голове еврея », поскольку это, очевидно, единственное лечение, которому не подвергались». Краус не прочь разоблачить безумие, сочиняя ужасные, если не сказать каламбур; он сардонически отмечает появление «политической реальности, которая говорит о действии и фактически означает то, что она убивает».
Предупреждение: парад незнакомых имён в Третья Вальпургиева ночь сделает его трудным для чтения для неспециалистов.(Будет ли помнить кого-нибудь из помощников Трампа через 90 лет?) Предоставляется глоссарий персонажей, и это полезно. Краус также фильтрует свои суждения с помощью литературных аллюзий, конечно, имея в виду Гете, но особенно Шекспира Макбет и его видение убийственных амбиций. Краус умер в 1936 году, и он не издавал книгу при жизни: части были включены в его журнал Die Frankel (Факел ). Он отказался от публикации, потому что боялся того, что нацисты сделают с евреями в Германии, упомянутыми в книге.Том был наконец опубликован на немецком языке в 1952 году.
Есть ли сомнения в актуальности Крауса сегодня? «То, от чего Германия страдает, — пишет он, — больше, чем произвольное использование силы врагом, — это ее собственное идеологическое измышление внутреннего врага, фантазия, которая обратила на себя внимание здоровой части населения». Что касается притупления языка, критику, несомненно, понравятся слова адвоката Трампа, который на слушании по поводу предполагаемого фальсификации голосования признал, что в кампании присутствовали опрашивающие наблюдатели: «На избирательном участке ненулевое количество людей. комната.«Администрация Трампа, в отличие от нацистов, не захватила средства массовой информации, так что это было вызвано бессмыслицей. Но, как отмечает Марджори Перлофф в своем предисловии к сборнику, республиканцы и их сторонники накачивают средства массовой информации и социальные сети фейковыми новостями, глупыми лозунгами и альтернативными реальностями. Запрыгнув на алгоритмические стероиды, этот вид зомбированного языка невозможно искоренить, потому что он вообще никогда не был живым.
Карл Краус « Последние дни человечества », величайшая антивоенная пьеса из когда-либо написанных.Не то, чтобы «легальная» сторона СМИ невиновна. Перлофф упоминает, что «за год президентства Трампа CNN, которая с утра до ночи нападает на Трампа и высмеивает его, смогла нанять более десятка новых репортеров благодаря прибыли, которую сеть получила в разоблачении беззаконий президента. . » Краус, без сомнения, уточнил бы, насколько лаконично генеральный директор CBS Лес Мунвес сформулировал ценность кандидатуры Трампа в 2016 году: «Это может быть плохо для Америки, но чертовски хорошо для CBS.(Гитлер также был очень хорош для медиабизнеса.) Новости по кабельным каналам — CNN и др. — втиснут между объявлениями, установка, которая объединяет все сообщения в кучу. Доверие заразительно. Большая Фарма и индустрия ископаемого топлива платят за пропаганду, которая убеждает зрителей, что эти корпоративные гиганты ведут хорошую борьбу — борются с болезнями и снижают выбросы углерода, — поскольку они продолжают использовать политическую власть и распространять ложь для сохранения контроля и получения прибыли.
В конце Третий Вальпургиева Ночь Презрение Крауса к СМИ становится истерическим.(Он основан на враждебном отношении к журналистам, показанном в его антивоенной драме Последние дни человечества , доступной через Yale University Press, в превосходном переводе Фреда Бриджема и Эдварда Тиммса.) о языке прессой, инверсии смысла и ценности, размывании и бесчестии каждого понятия и содержания », — обвиняет он. Ведро желчи у Крауса разлилось до такой степени, что он обвиняет прессу («вестника рока, ответственного за само сообщение») в Гитлере.Чрезмерно — но, возможно, Краус снова оказался просто дальновидным. Глобальный охват Facebook, WhatsApp, Twitter, Instagram и YouTube влияет на наши коммуникации, данные и конфиденциальность, а также на поток информации по всему миру. Наши технологические вестники рока зарабатывают миллиарды, изрыгая языки «жестокого идиотизма», усиливая усилия 20-го века по нагромождению еще большего количества клише и разжиганию «костра бумажного мира».
Билл Маркс — главный редактор журнала Arts Fuse .Более трех десятилетий он писал об искусстве и культуре для печати, радиовещания и в Интернете. Он регулярно делал обзоры кинотеатров для Национальной общественной радиостанции WBUR и Boston Globe . Он создал и отредактировал WBUR Online Arts, журнал о культуре, который в 2004 году получил премию онлайн-журналистики в области специальной журналистики. В 2007 году он создал Arts Fuse , онлайн-журнал, посвященный искусству и культуре Бостона и всей Новой Англии.
Вальпургиева ночь
Резюме и анализ Часть 1: Вальпургиева ночь
Сводка
Прошел почти год со дня смерти Валентина, и Фауст снова покинул Гретхен.Сейчас Вальпургиева ночь (30 апреля), время ежегодного сбора ведьм и духов на вершине Броккена в горах Гарц (расположенный в центральной Германии), чтобы отпраздновать сатанинскую оргию. Вершина горы покрыта стаями танцующих и поющих демонов. Напряжение возрастает до безумного крещендо зла, когда Мефисто ведет Фауста через его дьявольское собрание, знакомит его со всеми адскими духами средневековых легенд и побуждает участвовать в их обрядах. Находясь в эротическом танце с молодой ведьмой, Фауст внезапно замечает мышь, выходящую изо рта своего партнера.Шок от этого заставляет его вспомнить Гретхен. Он видит ее в цепях, расстраивается и начинает блуждать. Мефистофель немедленно начинает действовать. Он дает причудливую интерпретацию видения и пытается отвлечь Фауста, проводя его в театр на склоне горы.
Анализ
Фауст был доставлен на празднование Вальпургиева, чтобы завершить его деградацию и навсегда избавиться от морали. Этот эпизод можно символически интерпретировать как нисхождение в ад, обещанное в «Прелюдии в театре».«Атмосфера этой сцены — это атмосфера зла, черной магии и фантастического замешательства. Ведьмы и демоны, с которыми сталкивается Фауст, являются воплощениями всех многих граней зла. Их характеристики или сатанинские функции отражают многие более ранние инциденты в стихотворении и приносят домой горький урок для Фауста об истинной природе его «новой жизни». Здесь, на горе, Фауст вынужден столкнуться с ужасной реальностью своего собственного вырождения, но в последний момент его моральная чувствительность делает последнюю попытку заявить о себе.Он помнит Гретхен и любовь к ней, которая была его первым настоящим участием в жизни.
Фауст Гете Вальпургиева ночь — Сон Вальпургиевой ночи — Мрачное дневное поле — Ночное открытое поле — Сводка и анализ подземелий
Сводка
Вальпургиева ночь
Сцена открывается в горах Гарца с восхождением Мефистофеля и Фауста на узкой дороге. Мефистофель предлагает волшебную метлу, чтобы помочь Фаусту подняться, но Фауст говорит, что он предпочел бы идти пешком.Фауст говорит, что чувствует, как сила весны наполняет его, но Мефистофель говорит, что он не чувствует ничего, кроме зимы в животе. Мефистофель взывает к Волю-Огоньку и говорит ему держаться прямо. Он говорит ему, что привык к «зигзагообразному образу жизни» и что, несмотря на все «безумное волшебство» горы этой ночью, он, возможно, не сможет сдержать приказ Дьявола. Затем трое поют песню о славе природы внизу в долине. Они воспевают лес, скалы и животных.Песня принимает мрачный оборот, рассказывая о змеях и вьющихся корнях, и устанавливает зловещую сцену.
Мефистофель говорит Фаусту держаться за него, когда они достигают центральной вершины, где они могут наблюдать безумие ночи. Фауст наблюдает за светом костров и зрелищем толпы. Он удивляется: «Горная стена сверху донизу / горит и кажется, что горит». Мефистофель хвастается: «Разве сэр Маммон не осветил великолепно / дворец по этому великому случаю?» Фауст видит, как ведьмы мчатся по воздуху, и взрыв их полета чуть не сбивает его с ног.Дьявол говорит ему держаться за скалы горы, чтобы не упасть. Вся гора оживает от голосов ведьм и волшебников.
Они поют песни и стихи ночи и волшебства. Одна из ведьм поймана в овраге, потому что она всего лишь наполовину ведьма, у которой нет волшебства, чтобы летать. Другие ведьмы говорят ей, что, если она не полетит сегодня вечером, ее навсегда поймают в ущелье. Мефистофель находит песни ведьм восхитительными и готовится к собственному торжественному выходу на праздник.Они забираются в скрытый кустарник, чтобы снова наблюдать за сценой, и Фауст говорит Дьяволу, что он предпочел бы быть на более высокой вершине с «толпой, приближающейся к лукавому», чтобы он знал ответы на многие загадки. Мефистофель говорит ему, что они останутся там, где есть, и будут любоваться огнями.
Фауст спрашивает его, присоединятся ли они к празднику и пойдет ли Дьявол волшебником или ведьмой. Мефистофель говорит ему, что в эту ночь войдет сам. Эти двое сталкиваются с группой профессиональных людей: генералом, министром, парвеню и писателем.Они скорбят, вспоминая мир старины, когда люди были благородны и лучше правили миром. Торговец-ведьма приветствует их, пытаясь продать новинки: кинжал, убивший человека, чаша, наполненная ядом, драгоценный камень, соблазнивший молодую женщину, и меч, использованный в битве. Мефистофель говорит ведьме, что они хотят только нового, потому что «То, что сделано, уже прошло! Что прошлое сделано! »
Затем Фауст видит видения духов. Он видит вдали красивую женщину, и Мефистофель говорит ему, что она Лилит, первая жена Адама.Он говорит Фаусту, чтобы тот был осторожен с ее волосами, потому что, как только они поймали мужчину, они не отпустят их. Появляется проктофантасмист и издевается над «бессовестной толпой», танцующей с духами. Он просветленный и не может пожалеть такой глупости. Фауст танцует с ведьмой и говорит ей, что проктофантасмист может появиться где угодно, чтобы порицать забавы духов и ведьм. Они говорят проктофантасмисту уйти, потому что он им надоедает. Мефистофель также высмеивает этого человека, говоря, что теперь он пойдет «на корточки на ближайшую лужу» — / таким образом он облегчит свою беду; / и когда пиявки наедаются на его / сзади / он будет излечен от духов и разума.
Фауст внезапно видит приближающегося к нему «бледного и красивого ребенка». У нее тело и лицо Гретхен, и он чувствует прилив экстаза. Мефистофель предупреждает его, что это Медуза и что любой мужчина, который посмотрит на нее, превратится в камень, но Фауст не может отвести его взгляда. Наконец, Мефистофель отвлекает его внимание, показывая ему небольшую сцену и занавес. Появляется Сервибилис и говорит им, что театральная самодеятельность сейчас же начнет спектакль и что он будет для них «дилетантским занавесом».Мефистофель рад видеть Сервибилиса и его театральную труппу.
Сон Вальпургиевой ночи
Эта сцена воспроизводит пьесу, на которую Фауст и Мефистофель оставляют для просмотра битву Вальпургиевой ночи. Гете называет это «интермеццо». Сцена начинается с того, что директор театра (Сервибилис из предыдущей сцены) открывает пьесу и призывает всех отдохнуть; «Древний холм и зеленая долина» — все, что нужно для декораций ». The Herald объявляет о золотой свадьбе короля Оберона и королевы Титании, которые прожили в браке пятьдесят лет.Пак и Ариэль прибывают, чтобы отпраздновать. Однако у короля и королевы ненадежные отношения, потому что он надувается, а она сердится. Любознательный путешественник не может поверить, что Оберон здесь на его глазах.
Сцена представляет весь состав персонажей как участников пьесы. Каждый персонаж представляет определенный социальный класс, школу мысли, часть современной литературной сцены, религиозных фанатиков или философских противников Гете. Каждый произносит четыре строчки, в которых резюмирует их положение или карикатурно изображает их убеждения и социальный статус.К примеру, к Королю и Королеве присоединяется группа философов. В их ряды входят догматик, идеалист, реалист и сверхъестественный. К празднику присоединяется группа, представляющая литературных соперников Гете, и в их диалогах они высмеивают и карикатурно изображают их работы. Представители рабочего и простого классов пополняют ряды комментаторов актуальной политики. Пьеса завершается тем, что Ариэль призывает всех следовать за ней и присоединиться к ней на Холме роз, пока «все, что было, ушло».
Поле мрачного дня
Фауст плачет от отчаяния.Он узнал, что его возлюбленная, Гретхен, сидит в тюрьме за свои опрометчивые поступки. Фауст проклинает Мефистофеля. Он не может поверить, что Дьявол допустил, чтобы такие невзгоды постигли девушку, которая «предана злым духам и бесчувственным, осмеливающимся вершить правосудие!» Он зол, что Мефистофель скрыл от него ее страдания. Мефистофель только отвечает: «Она не первая».
Фауст взывает к «Бесконечному духу», чтобы он снова превратил дьявола в собаку или змею и «заставил его ползать на животе передо мной.Фауст сердится на Бога за то, что он не позволил сатане, первому брошенному в «бездонную нищету», взять на себя достаточно вины за вину каждого, кто совершил зло. Он проклинает Бога за то, что он ничего не сделал, а самодовольно ухмыльнулся «судьбе тысяч».
Мефистофель сердится на напыщенную речь Фауста. Он говорит Фаусту, что слабость смертных людей в том, что они «хотят летать, но при этом склонны к головокружению». Он указывает, что именно Фауст заключил пари с Дьяволом. Фауст снова взывает к Духу, чтобы избавить его от этого злого монстра, который всегда с ним.Он умоляет Мефистофеля спасти девушку, но Мефистофель предупреждает его, что он не может ни «развязать узы Мстителя, ни отвести засовы», потому что Фауст и не он проклял ее. Фауст просит Мефистофеля отвести его в тюрьму, чтобы он мог освободить ее. Дьявол предупреждает его, что в городе все еще царит «кровавая вина» и что духи охраняют это место в ожидании возвращения убийцы, но он соглашается забрать Фауста. Он также соглашается «затуманивать чувства тюремщика», пока Фауст хватает ключи и отпускает ее.Тогда волшебные кони унесут их обоих прочь.
Ночное открытое поле
Фауст и Мефистофель катаются на лошадях по открытому полю. Фауст видит шабаш ведьм, совершающих какое-то действие на Вороньем Камне, где обычно происходят казни. Они «окропляют и бормочут заклинания», но Мефистофель говорит Фаусту не обращать на них внимания.
Подземелье
Фауст входит в тюремную камеру Гретхен с ключами и фонарем. Он чувствует «все человеческие страдания» от того, что находится в плену его любви.Он подходит к ее двери и слышит, как она поет песню о матери, которая убила свою дочь, об отце, который «питался» плотью своей дочери, и о младшей сестре девочки, которая похоронила ее. Затем девочка превратилась в птицу и улетела. Фауст открывает дверь тюрьмы и входит. Гретхен кричит, потому что считает, что он палач, пришедший ее казнить.
Фауст пытается убедить ее, что он пришел освободить ее, но она заблуждается и продолжает верить, что он палач.Она умоляет его, показывая ему, насколько она молода. Фауст несчастен, слыша свою любовь с такой болью. Гретхен еще раз просит покормить своего ребенка и говорит, что охранники сказали ей, что она убила его. Фауст падает на колени, восклицая: «Твой любовник, преклонив колени у твоих ног, я пришел, чтобы освободить тебя от твоих цепей». Гретхен соглашается, что они оба должны преклонить колени и молиться святым. Фауст кричит ее имя.
Гретхен слышит голос Фауста и, зовя его, наконец верит, что он пришел за ней.Теперь она считает, что она в безопасности, но все еще сопротивляется выбегу из камеры темницы с Фаустом. Она спрашивает его, не забыл ли он целоваться с тех пор, как его не было. Она пытается поцеловать его, но чувствует его холодные сжатые губы.
Они продолжают говорить. Гретхен говорит Фаусту: «Я убила свою мать / утопила ребенка; / разве это не подарок для нас с тобой? » Фауст умоляет ее: «Пусть прошлое останется в прошлом. / Вы убиваете меня!» но она умоляет его остаться среди живых, чтобы он мог похоронить ее. Продолжив спорить, она говорит ему, что не может уйти, потому что у нее больше нет жизни.«Жалко просить милостыню / и с нечистой совестью». Она умоляет его спасти их ребенка, указывая ему путь к пруду, где она бросила его в воду. Фауст решает вынести ее из камеры, но она приказывает ему уложить ее. День начинает прерваться, и она вспоминает, как этот день «должен был стать днем моей свадьбы!» Она сравнивает день своей свадьбы с этим надвигающимся днем ее смерти, описывая толпы, которые собираются и несут ее по улицам. Теперь все толпы будут там с другой целью.
Входит Мефистофель и говорит им, что они должны уйти, иначе их обоих поймают и убьют. Гретхен видит дьявола и плачет от ужаса, потому что считает, что дьявол пришел за ней. Она подчиняется суду Бога. Мефистофель говорит им, что они должны прийти, или он бросит их обоих, но Гретхен впала в священное заблуждение, призывая Ангелов собраться вокруг нее и спасти ее. Мефистофель произносит: «Она осуждена!» но Голос свыше отвечает: «Спасен!» Мефистофель исчезает вместе с Фаустом, и последний голос из темницы выкрикивает имя Фауста: «Генрих! Генрих! »
Анализ
Преобразование Фауста завершается на этих заключительных сценах.На протяжении всей пьесы Фауст — человек, которому приходится делать трудный выбор. Он выбирал между жизнью и смертью, а также между моралью и безнравственностью, и теперь он выбирает между добром любви и злом. В «Вальпургиевой ночи» Фауст выбирает зло. Вместо того, чтобы оставаться с его любовью и терпеть наказание за ее спасение, он уходит с Мефистофелем, чтобы участвовать в мире дьявола.
«Вальпургиева ночь» — сложная сцена для современного читателя, потому что она работает на нескольких различных уровнях, один из которых необходимо понимать в культурном и интеллектуальном контексте дней Гете.На первом уровне сцена переключается между мотивами комедии и трагедии. Путешествие Мефистофеля и Фауста на гору Броккен содержит много комических элементов, которые проявляются в постановке пьесы. Игривость и танцы ведьм развлекают так же сильно, как и устрашают. Сцена также трагична, потому что и Фауст, и зрители спектакля видят безвозвратно темный, злой мир, в который его бросила ставка. Фауст полностью отдается интермедиям Мефистофеля.Фауст танцует с ведьмой, он восхищается Лилит и Медузой и разговаривает с группой мужчин, которые также прокляты.
На более глубоком уровне эта сцена также представляет собой сатиру на интеллектуальную культуру времен Гете. Фауст взаимодействует с несколькими группами персонажей, участвующих в гулянии Вальпургиевой ночи. Каждый изображает и карикатурно изображает определенные политические или интеллектуальные секторы постхристианского мира Фауста. Многие из этих встреч критикуют Французскую революцию, которую Гете считал величайшим злом современности.Революция была результатом идеализма, доведенного до крайности рациональной мысли.
Конец «Вальпургиевой ночи» знаменует собой резкий переход. Фауст видит сцену, установленную посреди праздника, и его и Мефистофеля приглашают прийти и посмотреть спектакль. Дальнейшее уводит зрителей пьесы еще дальше от реальности предыдущей истории. Гете моделирует свою пьесу в пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь» , и в пьесе используются аналогичные структура и темы.Используя стихотворные строки катрена, появляется и выходит ансамбль персонажей, каждый из которых использует лаконичный язык для описания определенных идей. Философы, теологи, политики и даже неодушевленные предметы, кажется, высказывают свое мнение или свою точку зрения на мир. И набор персонажей, и идеи, которые они представляют, сбивают читателя с толку, имитируя безумие и суматоху интеллектуального мира восемнадцатого века. Ни у кого, полагает Гете, нет всей правды, потому что никто, кажется, не понимает, что говорят другие.
Конец пьесы возвращается к повествованию «Фауст и Гретхен». Фауст просыпается от сна в Вальпургиеву ночь и осознает, что совершил ужасный грех. Решив сопровождать Мефистофеля, он проклял свою любовь до ее смерти. Проклятие Бога Фаустом напоминает читателю, что природа Бога находится под вопросом с самого начала пьесы. Фауст сам определил благость Бога, и перед аудиторией остается теологический вопрос: либо Бог жесток и позволил пари Фауста проклясть и его, и Гретхен, либо Бог не всемогущ и не может остановить цепь событий.В постхристианском мире Фауста второй вариант возможен. Прошли месяцы с тех пор, как Фауст погрузился в свой адский сон, а тем временем Гретхен родила их незаконнорожденного ребенка, убила ребенка, чтобы не стать изгоем общества, и была арестована и приговорена к смертной казни. Фауст с помощью Мефистофеля мчится обратно в свою тюремную камеру, чтобы спасти ее.
Судьба Гретхен — величайшая трагедия пьесы, поскольку день ее казни должен был быть днем ее свадьбы. Вместо того, чтобы жить счастливой, полной жизнью, она становится жертвой, чтобы Фауст получил шанс на просветление.То, что казалось спасением Фауста, его осознание того, что мир обладает средствами благодати через любовь к другому, вместо этого вызывает осуждение Гретхен. В пьесе раскрывается финал, которого читатель не ожидал. Хотя читатель знает, что пьеса будет трагедией, Фауст не сразу обречен на физический ад, в отличие от популярных легенд о Фаусте. Вместо этого, в развитии, которое остается в соответствии с философскими темами пьесы, Фауст до своей смерти обречен на личный ад в результате его пари с Дьяволом.Он испытал благодать через любовь Гретхен, и он знает, что она существует, но он обречен никогда не испытывать ее снова. Он будет жить с осознанием того, что он стал причиной смерти своей любви и что у него больше никогда не будет блаженного момента единения с Природой и миром.
«Вальпургиева ночь» Венедикта Ерофеева — слова без границ
Текущие события могут заставить нас задуматься: имеют ли вообще литературные вопросы и конфликты значение во времена ужасающего насилия?
В те пять шестых частей света, которые не окружены российскими границами — границы, которые веками небрежно порхали по лицевой стороне карты, как множество ленточек на ветру, — по крайней мере, русская буквенная идентичность кажется стабильной и надежной: есть Пушкин, Тургенев, Достоевский, Толстой; рядом с ними гордо вырисовываются созданные по их образу персонажи: Онегин, Базаров, князь Мышкин и Левин.Таким образом, в то время как народы Украины и Восточного Крыма продолжают ежедневно страдать от жестокого кризиса национальной идентичности, наследие украинца Николая Гоголя по-прежнему неоспоримо идет во славу России. В конце концов, Чичиков выбирает мертвые души из пейзажа Руси, и дверь хранилища закрывается еще больше над тем мавзолеем, где погребен русский литературный канон.
Текущие события могут заставить нас задуматься: имеют ли вообще литературные вопросы и конфликты значение во времена ужасающего насилия?
В недавно опубликованном переводе Венедикта Ерофеева писатель советских времен отвечает , они делают .Единственная полная пьеса, написанная до того, как Ерофеев умер от рака горла в 1990 году, « Вальпургиева ночь» или «Шаги командира» , получает свой второй перевод на английский язык (первый из напечатанных) от Мариан Шварц.
Репутация Ерофеева как аутсайдера и художественного гения опережает его в литературных кругах. Однако, прежде всего, алкоголизм Ерофеева был романтизирован, вероятно, потому, что он в конечном итоге его убил. В соответствии с этим изображением, Walpurgis Night — это жгучий напиток пьесы, состоящей из равных частей насилия и комического облегчения.Его успех почти исключительно зависит от умения смешивать эти части. Должны быть точными не только пропорции, но и время их совмещения. Точно так же Ерофеев сосредотачивается не только на том, что говорится, но и на том, как осуществляется диалог. В этом отношении перевод Шварца безупречен. Ее внимание к жестокости языка Ерофеева, его комедийному ритму и звуку слов при их произнесении, вероятно, сделают произведение классическим за пределами России.
«Трагикомедия в пяти действиях», Вальпургиева ночь открывается накануне Первомая допросом Льва Исаковича Гуревича приемным врачом и медсестрами местной психологической больницы.Гуревич — отъявленный пьяница, поэт, социальный пария и чудак. Он измеряет пространство по 670 ступеням от своего дома до винного магазина; он измеряет время «не по Фаренгейту, тумбочкам или реамюрам». . . [но] расстояние между этим днем и осенним равноденствием ». К великому раздражению врачей, Гуревич часто выступает в «Шекспировских ямбах» на самые разные темы — от любви и медицины до социалистического соревнования. Ерофеев создает ситуации, которые часто воспринимаются как сатирические изображения современного советского общества и его практик.Психологическая оценка Гуревича и его непроизвольное обращение в приют легко соответствуют этой аналитической модели:
Доктор: Недавно мы начали госпитализировать даже тех, у кого, на первый взгляд, нет ни одного симптома психологического расстройства. . . Как правило, эти люди до конца своих дней не совершают ни одного антиобщественного поступка, ни одного преступного деяния, не проявляют ни малейшего намека на нервную неуравновешенность. Но именно поэтому они опасны и требуют лечения.Хотя бы из-за их личного нежелания адаптироваться в обществе.
Гуревич: (в экстазе) Отлично!
Нет, это правда, я действительно читаю марш
медицины, ее прогресс и
триумфа.
Это много славы — плевок в глаза,
Удивительный для всех континентов.
Мне нравится его самодовольство, его дерзость,
И его хвост, опять же, его. . . »
Допрос и тюремное заключение Гуревича недвусмысленно напоминают о сталинских показательных процессах и чистках, которые в той или иной форме продолжались в той или иной форме на протяжении всей советской истории.
Ерофеев раскрывает эти связи во втором акте, когда пациенты третьего отделения проводят собственный процесс против «антипартийного лидера, антигосударственного деятеля, антинародного героя» и бывшего контр-адмирала КГБ Михалыча.На протяжении всего процесса нас знакомят с многочисленными обитателями отделения под присмотром советских наблюдателей Прохорова и Алехи «Диссидент» под лозунгом. Персонажи варьируются от молодых до старых и приехали из сельской местности, а также из города. В отличие от Антона Чехова в его рассказе «Палата № 6», Ерофеев не ставит диагноз болезней своих персонажей патологически и не предлагает экономическое положение как общий источник их психических расстройств. Он даже не предполагает, что все его персонажи сумасшедшие, может быть, только слишком русские.Короче говоря, Ерофеев дает читателям картину разнообразия русской души.
Казалось бы, помимо сатиры, главная цель Ерофеева в Вальпургиева ночь состоит в том, чтобы разрушить миф о единой русской идентичности, особенно той, которая рассматривала бы себя как высшую культурную, идеологическую или физическую силу на мировой арене. Союзы, сформированные между жестоким медицинским персоналом и их пациентами, несомненно, указывают на метод коварного контроля над работой в советском обществе.Но они также показывают, с каким рвением члены этого общества будут пить пропитанный алкоголем миф о великом русском этосе. Это особенно заметно в отношениях между Прохоровым и Гуревичем. Еврейство последнего периодически провоцирует антисемитизм Прохорова, который, как отмечает Карен Райан в своем вступлении, представлял для Ерофеева «неизменную черту советской культуры. . . это подчеркивает инаковость [Гуревича] и его статус жертвы иррациональной ненависти ». В результате этой инаковости только Гуревич понимает, насколько глубоко укоренился антисемитизм в российском мировоззрении.Он заверяет Прохорова, что «не надо спешить» с целью искоренить такие чувства в обществе, и предупреждает, что энтузиазм в этом направлении может «посеять панику в более слабых душах». Действительно, признание Прохоровым антисемитизма только вызывает большую тревогу у других пациентов:
Прохоров: Вова, ты из страны. Представьте, что вы находитесь на берегу пруда. Вы прорастаете. Ваше имя — Рододендрон. А на другой стороне пруда сидит какой-то жид и смотрит на вас.
Вова: Нет, не могу. . . что я прорастаю и…
Прохоров: О, к черту рододендрон проклятый. Смотри, представь это, Вова. Вы — белый лебедь, сидящий на берегу пруда, а напротив вас сидит жид и смотрит на вас.
Вова: Нет, я тоже не представляю себя белым лебедем.Мне это тяжело. Я могу . . . Я могу представить себя стаей белых лебедей.
Прохоров: Замечательный, Вова. Вы стая белых лебедей, на берегу пруда, а через дорогу —
Вова: Ну естественно, в разные стороны улетаю. Это страшно.
Прохоров: Алеха, забери Вовочку. Вы видите Гуревича?
Гуревич: (с силой улыбнувшись) Да ладно.
Истинное значение писания Ерофеева — как произведения искусства, произведения жизни и смерти — зависит от ключевого наблюдения: миф о русской идентичности навсегда будет переплетен с мифом о русском литературном каноне. В фильме « Москва до конца строки» , пресловутое «стихотворение в прозе», по которому читающая по-английски публика знает писателя лучше всего, литература идет в паре со смертью, как хорошее вино в паре с едой. Смерть писателя, смерть сказочника — это смерть русского духа. Вальпургиева ночь доводит эту идею до такой степени, что абсурд становится реальностью, а необходимость фетишизации мифа доводит разум до предела:
Доктор: Приходилось ли вам пить водку с виконтами, графами или маркизами?
Гуревич: А я хоть раз. Мне, например, звонит граф Толстой —
Врач: лев?
Гуревич: Почему Лев обязательно? Если это счет, то это должен быть Лев? Я тоже Лев, но не в счет.
Несмотря на то, что Гуревич живет жизнью самопровозглашенного поэта, к тому же русского, он все еще не понимает упоминания своего литературного тезки.
В пятом акте Гуревич и его товарищи по убежищу мертвы перед рассветом Первомай. Из-за случайного употребления фатального количества метилового спирта их коллективная смерть знаменует окончательный слом авторской веры в русский литературный канон. Однако вместо того, чтобы освободить их души, финал Ерофеева до боли циничен.Последние строчки отводятся больничному головорезу, который жестоко пинает Гуревича, выкрикивает ненормативную лексику и антисемитские оскорбления. Сообщение ясное.
Система выигрывает.
Реальность потеряна.
Последняя постановка Ерофеева, зрителям: аплодисментов не будет .
* * *
Если Вальпургиева ночь кажется бессовестно безнадежной, мы должны помнить, что Гуревич, через которого писатель Ерофеев говорит с нами после смерти, всегда был каким-то подрывником.И система, которая совершает такое чудовищное насилие, заставила бояться. Как напоминает нам сам Гуревич (Ерофеев), «противник летит, даже если люди бросаются под землю без чего-либо. Мой вам совет: читайте больше ». По совету Ерофеева мы находим старый инструмент подрывной деятельности уже в наших руках, но вновь обретаем ответственность использовать его.
(Первый вариант этого обзора был написан между 17 августа и 7 сентября, потому что даты действительно имеют значение только во времена ужасающего насилия.)
Вальпургиева ночь »и их шесть лет в команде
В январе этого года вы будете отмечать шестую годовщину своего дебюта в качестве группы. Какой самый важный урок усвоил каждый участник за последние шесть лет совместной работы?
SOWON : Хотя шести разным людям непросто собраться вместе, мы научились уважать и понимать друг друга.
ЕРИН : Вместе все возможно! Думаю, я смог прожить все эти годы благодаря таким замечательным участникам.
EUNHA : То, что наши члены такие драгоценные! Я так привык к нашим шести участникам, и для меня чрезвычайно важно поддерживать друг друга и полагаться друг на друга, пока мы продолжаем свой путь как GFRIEND.
ЮДЗЮ : Энергия, излучаемая, когда мы являемся шестью членами, придает мне огромную силу.
SINB : Я узнал, что почти ничего нельзя сделать, если приложить усилия. Удивительно, что мы смогли воплотить в жизнь различные концепции, о которых раньше не знали.Я так горжусь этим.
UMJI : Человек постоянно развивается через всевозможные влияния. И то, что мы можем получать положительное влияние и восполнять недостатки друг друга, действительно ценно. Я научился выступать в унисон под одной командой, но при этом не терять свой колорит и индивидуальность.
Прошло всего четыре месяца с тех пор, как вы выпустили 回: Song of the Sirens , и вы сказали, что этим EP хотите кардинально преобразить GFRIEND.Как ваши фанаты отреагировали на это преобразование? Повлияла ли эта реакция на ваш процесс при создании 回: Walpurgis Night ?
GFriend: Мы уверены, что многие фанаты и публика в целом почувствовали огромную трансформацию, которую GFRIEND пережил с 回: Song of the Sirens . Когда мы готовились к последнему альбому, мы хотели показать аспекты GFRIEND, которые продолжаются от предыдущей серии, поощряя себя пробовать различные новые концепции, которые мы не пробовали в прошлом с точки зрения визуальных эффектов или музыки.
Если 回: Лабиринт рассказал историю девочек, стоящих перед выбором, а 回: Песня сирен была об искушении, что значит 回: Вальпургиева ночь представляете? Если этот альбом является завершением вашей серии 回, как закончится эта история?
ДРУГ: В то время как 回: Лабиринт выражал смешанные эмоции, с которыми сталкивается девушка в момент выбора, 回: Song of the Sirens отражал душевное состояние девушки, когда она была под влиянием «неизбранного» варианта. она отказалась.В конечном итоге это приводит к осознанию того, чего девушка на самом деле хочет, становясь смелой и честной со своими желаниями.
Вы уже говорили об использовании личного опыта и даже дневниковых записей в качестве вдохновения при написании песен. Это то, что вы продолжили с 回: Walpurgis Night ?
ДРУГ: Совершенно верно. Новый альбом отражает нас именно такими, какие мы есть сегодня. Он не только включает аспекты GFRIEND как женской группы на шестой год своего существования, но также свободно выражает различные эмоции и мысли, которые ежедневно испытывают женщины в возрасте от двадцати лет.Все мы участвовали в процессе создания альбома со своими собственными историями.
Какие песни из этого альбома наиболее значимы для вас лично?
SOWON : «Better Me», поскольку я впервые написал текст для песни, которая в итоге вышла, и она также основана на наших историях в целом.
ЕРИН : Я считаю, что это «Секретный дневник», над которым я работал вместе с SinB.
EUNHA : Так сложно выбрать одну, потому что каждая песня для меня значима и дорога.»MAGO» — песня, в творческом процессе которой я участвовал, а «Love Spell» имеет другой смысл. Мне нравится жанр и мелодии «Three Of Cups», а «GRWM» — это песня, которую я записал очень давно.
YUJU : «Ночной драйв», потому что драгоценные эмоции, которые я испытывал на протяжении всего процесса, делают его более особенным. Тот факт, что я не потрудился изо всех сил, чтобы сделать его запоминающимся, и что мелодии и тексты исходили из расслабленного состояния, очень много значит для меня.
SINB: Если мне нужно выбрать содержательную песню, это должен быть «Секретный дневник», отражающий мои мысли и мнения.
UMJI : «Колесо года»! Я думаю, что это имеет значение по разным причинам, потому что это последняя песня последнего альбома из серии 回, а также завершение всех конфликтов и ощущения потерянности времени с обещанием, что мы всегда будем двигаться вперед. Если я слушаю ее рядом с песней «Compass» из нашего первого студийного альбома, я чувствую себя ошеломленным, потому что это, кажется, показывает рост GFRIEND на данный момент.
Есть ли в этом альбоме слова, которые вы написали, которыми вы особенно гордитесь?
SOWON : «Иногда раскачивайтесь в ловушке кромешной тьмы / Снова стойте и очистите свой разум» (из «Better Me»).
ЕРИН : «Наше прозрачное сердце кружится и кружится / Теперь я все знаю» (из «Тайного дневника»).
EUNHA : Я участвовал в «Night Drive», в котором я освещал подъездную дорогу ночью красивыми уличными фонарями, а также застревал в пробке.
ЮДЗЮ : «Подними мне стакан» (от «МАГО»). Это не вычурно, но выражение хорошо сочетается с «фестивалем ведьм». Также фраза «Если они не отпускают, мысли преграждают путь» (из «Ночной езды») — это сцена из машины, застрявшей на шоссе.
SINB : Работа над «Секретным дневником» вернула меня в прошлое, вспоминая, какими были отношения между мной и Ерином в годы стажировки. Я помню, что пытался включить в текст песни: «Нам так повезло, что у нас есть друг друга, как и у тебя, а у меня есть ты».
UMJI : «Несомненно, ты будешь сиять и цвести» и «A flor de flor, aun mas bello, no tengas miedo» (из «Better Me»). Это потрясающе — сочинять тексты на иностранном языке, которые хорошо сочетаются с мелодиями.
Вы впервые с момента своего дебюта экспериментировали с треками субъединиц на этом альбоме — как вы выбрали три блока? Каков был ваш опыт работы в этих подразделениях?
GFRIEND: Группы сформировались естественным образом на основе наших музыкальных предпочтений. Мы много обсуждали и работали над каждой деталью песни, включая жанр, тему и текст вместе как пара. Временами процесс был трудным, но мы чувствовали гордость за себя, поскольку в итоге у нас были песни, которые хорошо отражают очарование и уникальную индивидуальность каждого подразделения.
.